Врач из будущего (СИ) - Корнеев Андрей

Ее слова были так точны, что у него перехватило дыхание. Она видела его. Настоящего. Не Льва Борисова, студента-медика, а Ивана Горькова, уставшего от жизни циника из будущего.

Он встал и подошел к окну, чтобы скрыть дрожь в руках. За окном был Ленинград. Город, который он знал по учебникам. Город, который в ближайшее время переживет блокаду, голод, смерть. И он был здесь. В эпицентре будущей трагедии.

«Я могу это изменить? — думал он. — Смогу ли я к 41-му году наладить хоть какое-то производство антибиотиков? Спасти хоть кого-то?» Мысль о будущей войне вызывала у него леденящий душу ужас. Но тут же приходило холодное, рациональное осознание: до финской войны еще 7 лет. До Великой Отечественной — 9. Время есть. Он ДОЛЖЕН успеть.

Он чувствовал странное сплетение судьбы. Он, Иван Горьков, оказался здесь не просто так. Возможно, чтобы попытаться изменить ход истории. Не глобально, не предотвратить войну — это было не в его силах. Но спасти жизни. Конкретные жизни. Как жизнь этой девушки за его спиной.

Он обернулся. Катя стояла рядом. Она смотрела на него не с жалостью, а с пониманием. С тем принятием, которого ему так не хватало.

— Я не знаю, откуда ты, — прошептала она. — И мне, наверное, страшно это знать. Но я знаю, кто ты сейчас. И этого достаточно.

Она прикоснулась к его руке. Ее пальцы были холодными. Он взял ее ладонь в свою. И тогда она поднялась на носки и поцеловала его.

Это был не страстный, а скорее горький поцелуй. Поцелуй двух людей, стоявших на краю пропасти, в тени смерти, связанных общей тайной и общим страхом. В нем была нежность, но также и отчаяние, и обещание молчаливой поддержки.

И для Ивана это было… странно. Его внутренний циник, тот самый сорокалетний мужик, ехидно заметил: «Целуешься с девочкой, которая моложе тебя вдвое. Извращенец». Но этот голос быстро затих, заглушенный теплом, которое разливалось по его телу. Он забыл, когда в последний раз чувствовал что-то подобное. Не просто вожделение, а настоящую, глубокую связь.

И он понял, что это правильно. Машину времени он не создаст. Обратно не вернется. Его жизнь — здесь. С этим городом. С этими людьми. С этой умной, смелой, прекрасной девушкой, которая видела в нем не монстра и не вредителя, а человека. Сложного, странного, но своего.

Он ответил на поцелуй, и на миг весь ужас, все страхи отступили. Остались только они двое, в тихом свете ночной лампы, в комнате, где жизнь боролась со смертью.

На седьмой день их отчаянной терапии случилось то, чего Иван боялся больше всего.

Утром, когда на дежурстве была Катя, у Тани началось массивное кишечное кровотечение.

Катя ворвалась в подвал, где они как раз готовили новую партию препарата. Ее лицо было искажено ужасом.

— Лев! Быстро! С ней что-то не так!

Они бросились в барак. Картина была ужасающей. Таня лежала в луже темной, почти черной крови, которая сочилась из нее и пропитывала тюфяк. Ее дыхание стало прерывистым, пульс — нитевидным, едва прощупывался.

Иван подошел, посмотрел. И все понял. Перистальтика. Прободение язвы в кишечнике. Содержимое вышло в брюшную полость. Сепсис, перитонит. Даже в его время спасти пациента в таком состоянии было чудом. Здесь, в 1932 году, это был смертный приговор. Окончательный и обжалованию не подлежащий.

Он встретился взглядом с Катей и молча покачал головой. В ее глазах он увидел не вопрос, а такое же знание. Знание конца.

Они стояли вокруг ее койки, бессильные. Сашка сжал кулаки так, что кости побелели. Миша отвернулся, снимая и протирая очки, чтобы скрыть влагу на глазах.

И тогда случилось необъяснимое. Таня открыла глаза. Не туманные, как раньше, а почти ясные. Она медленно перевела взгляд с Кати на Ивана.

— Спасибо… — прошептала она, и ее губы дрогнули в подобии улыбки. — За… заботу…

Эти слова прозвучали как приговор. Она благодарила их за неделю мучений, за продленную агонию. Иван почувствовал, как что-то сжимается у него в груди.

Катя взяла ее руку.

— Держись, Таня. Держись.

Но держаться было уже не за что. Через несколько минут дыхание Тани стало редеть. Прерывистые вздохи. Пауза. Еще вздох. И тишина.

Она умерла. Тихо, почти незаметно. Ее рука безжизненно выскользнула из руки Кати.

В палате повисла гробовая тишина, нарушаемая лишь сдавленным всхлипом Кати. Сашка с силой ударил кулаком по косяку двери. Миша, не говоря ни слова, развернулся и вышел.

Иван стоял и смотрел на бездыханное тело. Он не чувствовал ни боли, ни горя. Лишь ледяную, всепроникающую пустоту. Пустоту провала.

Они собрались в своем подвале на следующий день. Похороны Тани были казенными, быстрыми. Никто не пришел, кроме них. Ее смерть была просто еще одной строчкой в больничном отчете.

Атмосфера в подвале была тяжелее свинца.

Иван сидел на ящике, уставившись в одну точку. Внутри него бушевала война.

«Мы продлили ее мучения на неделю, — голос его внутреннего циника был безжалостен. — Семь дней боли, интоксикации, полубессознательного существования. Ради чего? Ради нашего научного любопытства? Ради того, чтобы убедиться, что наше гов… наш препарат хоть как-то работает? Мы были палачами в белых халатах».

«Но без таких жертв не было бы прогресса! — возражал в нем врач, ученый. — Каждая смерть в клинических испытаниях — это шаг вперед. Флеминг, Флори, Чейн… они тоже шли по трупам. Мы получили бесценные данные! Мы увидели временный эффект! Мы доказали, что это возможно!»

«Она была человеком, а не лабораторной крысой!»

«А сколько человек погибнет от тифа, если мы остановимся? Тысячи? Десятки тысяч?»

Он сжал голову руками. Эта внутренняя борьба была хуже любой физической усталости.

— Мы все сделали правильно! — внезапно громко сказал Сашка, ломая тишину. Он ходил по подвалу, как раненый зверь. — Мы боролись! Это не мы виноваты! Нет нормальных лекарств, нет условий! Мы пытались, чтоб меня!

В его голосе была злость. Злость на болезнь, на смерть, на всю эту несправедливую реальность.

Катя сидела, поджав ноги, и тихо плакала. Она не рыдала, просто слезы текли по ее щекам и капали на сложенные на коленях руки.

— Она так хотела жить, — прошептала она.

Миша, как всегда, пытался все анализировать, пряча эмоции за наукой.

— Мы получили бесценные данные, — сказал он, перебирая свои записи. — Мы установили временные рамки эффективности сырого экстракта. Зафиксировали симптомы интоксикации. Я почти нашел способ первичной очистки с помощью эфира… Следующий пациент будет иметь на тридцать, нет, на пятьдесят процентов больше шансов!

Они смотрели на него с немым укором. «Следующий пациент». Звучало так кощунственно.

Иван поднял голову. Он посмотрел на их лица — яростное Сашки, полное скорби Кати, отрешенно-научное Миши. Они были его командой. Его единственной опорой. И он был их лидером. Ему нельзя было ломаться.

— Миша прав, — тихо, но твердо сказал Иван. Все взгляды устремились на него. — Данные бесценны. Но Сашка тоже прав. Это не наша вина, без нас она умерла бы раньше. Сложность не только в том, что нет лекарств. А в том, что мы вынуждены делать это вот так. Тайком. В страхе. Как преступники.

Он встал.

— Мы не можем продолжать в том же духе. Одна смерть — это трагедия. Вторая — уже преступление. Мы не можем брать на себя право решать, кому жить, а кому умирать в нашем подпольном эксперименте.

— Что ты предлагаешь? — спросила Катя, вытирая слезы.

— Искать союзников, — сказал Иван. — В системе. Одними подпольными экспериментами мы не победим. Нужно легализовать исследования. Найти людей, которые поймут. Которые имеют власть и ресурсы.

Он думал о Жданове. О матери, которой он вкратце, без подробностей, рассказал о «ряде экспериментов с антисептиками» и смерти пациента. Анна Борисова выслушала его молча, а потом обняла и сказала только: «Будь осторожен, сынок. Я никому не скажу. Но будь осторожнее вдвойне». Она была на его стороне, но ее возможности были ограничены.