Врач из будущего (СИ) - Корнеев Андрей

Нужен был кто-то с большим влиянием. Или нужно было самому это влияние получить.

Он посмотрел на свою маленькую, измученную группу.

— Мы сделали первый, самый страшный шаг. Мы доказали, что это работает. Теперь нам нужно сделать следующий. Более сложный. Не в обход системы, а через нее. Это займет время. Возможно, годы. Но другого пути нет.

Они молча кивнули. Эйфория первых открытий прошла. Романтика ночных бдений оказалась призрачной. Осталась суровая, горькая правда. Правда о цене прогресса. И они все, каждый по-своему, начали это понимать.

Смерть Тани стала не концом их пути, а его настоящим, тяжелым началом.

Глава 11

Победы и порох

Последний день больничной практики выдался на удивление солнечным и тихим. Ленинград, обычно затянутый дымкой заводов и серым небом, на один день решил показать свое дружелюбное, почти курортное лицо. Солнечные лучи играли в пыльных лучах, падающих в коридоры больницы им. Мечникова, и даже привычный запах карболки и хлорки казался не таким удушающим.

Иван стоял у выхода из инфекционного барака, свернув в рулон свой белый халат. Он чувствовал странную, непривычную легкость. Легкость не от безделья, а от завершенности. От того, что самый тяжелый, самый морально изматывающий этап позади.

— Ну что, герои-новаторы, — раздался сзади голос Сашки. Он, сияя во всю ширину своего добродушного лица, обнял за плечи Ивана и Мишу. — Кончилась наша каторга! Теперь обратно, в альма-матер!

Миша, поправляя очки, что-то бурчал про «незавершенные опыты» и «необходимость систематизации данных», но в уголках его губ пряталась довольная улыбка. Они все сделали. Выстояли.

Катя вышла последней, застегивая простое ситцевое платье. Ее взгляд встретился с взглядом Ивана, и в нем промелькнуло что-то теплое, понимающее. Они почти не говорили о смерти Тани, но эта общая тень навсегда связала их, выковав из простой симпатии нечто большее — прочную, молчаливую верность.

— Напишите, если что, — сказала она, обращаясь ко всем, но глядя на Льва. — И… будьте осторожны.

Прощание было быстрым, без лишних слов. Но в нем было то самое товарищеское чувство, которое Иван из своего времени почти забыл. Не приятельские посиделки за пивом, а настоящее братство по оружию, где каждый знает, что может положиться на другого.

Через два дня Иван, стоя на деревянной платформе станции Сестрорецкий, вдыхал воздух, который казался ему пьянящим нектаром. Он был не просто чистым. Он был вкусным. Сладковатым от хвои, соленым от моря, свежим от влажного гранита скал. Воздух 1932 года, подумал Иван, без миллионов тонн промышленных выбросов и выхлопных газов. Это уже само по себе было лекарством.

— Ну что, сынок, нравится? — раздался рядом голос Бориса Борисовича. Отец, в простой полотняной рубахе и брюках, смотрел на него с редким для него выражением спокойной удовлетворенности. — Здесь хорошо. Можно… выдохнуть.

Иван кивнул. Он понимал каждое слово. Для отца-чекиста, даже «бумажника», ежедневно пропускающего через себя тонны секретных донесений и протоколов, это место было оазисом.

Курортный дом для партработников и их семей располагался в нескольких аккуратных деревянных домиках, утопающих в зелени карельских сосен. Это не была роскошь в капиталистическом понимании — никаких мраморных колонн и золотых кранов. Но здесь царили порядок, чистота и уют. И главное — покой.

Их домик был небольшим: две комнаты, прихожая, веранда. Но для семьи из трех человек — это было почти царство. Анна Борисова, скинувшая свой вечный больничный халат и надевшая легкое летнее платье, казалась помолодевшей на десять лет. Она сразу же принялась хозяйничать, расставляя нехитрые пожитки, и Иван впервые увидел, как его «новая» мать напевает что-то себе под нос. Простую, довоенную песенку.

Распорядок дня был расписан почти по-армейски, но без привычного отцовского давления. Утром — зарядка на свежем воздухе, потом завтрак: настоящий чай, черный хлеб с маслом, яйца или сыр. Иван, привыкший к скудному пайку столовой и больничным баландам, ел с волчьим аппетитом.

И именно здесь, среди гранитных валунов и сосен, с ним начало происходить нечто странное. В одно утро, после завтрака, он неожиданно для себя сорвался с места и побежал по тропинке, ведущей к заливу. Не потому что надо, не для сдачи норм ГТО. А просто потому, что не мог не бежать. Молодые, сильные мышцы сами просились в дело. Легкие, вдыхая чистейший воздух, работали, как кузнечные меха, насыщая кровь кислородом. Он бежал, и чувствовал, как каждым шагом вытаптывает из себя остатки усталости, стресса, тяжелых воспоминаний.

Остановившись на берегу, глядя на бескрайнюю, сверкающую на солнце гладь Финского залива, он попытался анализировать это состояние.

«Что со мной, черт возьми? — думал он, чувствуя, как сердце бьется ровно и мощно. — Я же сорокалетний обрюзгший циник, который последний раз бежал в спортзале лет десять назад, да и то под присмотром тренера, чтобы не загнуться от инфаркта».

Он посмотрел на свои руки — упругие, с проступающими венами. На плоский, твердый живот. Это было тело двадцатилетнего Льва Борисова. Здоровое, сильное, полное тестостерона и жизненной энергии.

«Гормоны, — с иронией заключил он. — Проклятые гормоны. И этот чертов воздух. И эта вода. И… все вместе».

Но это было не просто физическое ощущение. Это было чувство освобождения. Груз его прошлой жизни, одиночества, нереализованности, потихоньку начинал растворяться в этом новом, молодом теле и в этой новой, пугающе-реальной реальности. Он не просто существовал в чужой шкуре. Он начинал в ней жить.

После бега он, к собственному удивлению, обнаружил себя загорающим на теплом граните. Потом — плавающим в прохладной, прозрачной воде. Потом — играющим с отцом и другими отдыхающими в волейбол. Борис Борисов, строгий чекист, здесь, на пляже, оказался азартным и ловким игроком, и его редкий, настоящий смех был для Ивана откровением.

Вечерами они собирались на веранде главного корпуса. Включали патефон. Звуки довоенных танго и фокстротов разносились по соснам. Пары кружились в танце. Анна и Борис танцевали вместе, и Иван видел, как они смотрят друг на друга — не как супруги, затянутые в удавку быта и идеологии, а как мужчина и женщина, все еще испытывающие нежность.

Он наблюдал за другими отдыхающими. Это были не карикатурные злодеи из пропагандистских листовок. Это были инженеры, врачи, партийные работники среднего звена. Они говорили о работе, о детях, о новых книгах. Они смеялись, шутили, влюблялись. Они были живыми людьми, которые, как и все люди в любую эпоху, хотели простого человеческого счастья. И в этом месте, на этом курорте, они могли себе это позволить.

Как-то раз, сидя с отцом на веранде после ужина, Иван не удержался.

— Отец, а здесь… всегда так? — он сделал широкий жест, охватывая и залив, и домики, и смеющиеся пары.

Борис Борисов посмотрел на него долгим, изучающим взглядом. Потом выдохнул струйку дыма от своей «Беломорки».

— Нет, сынок. Не всегда. Это — награда. За работу. За верность. — Он помолчал. — Система… она как стройка. Со стороны — грязь, шум, пот. А для тех, кто строит, всегда находится место, где можно отдохнуть и набраться сил для нового рывка. Цени это.

Иван кивнул. Он начал понимать эту простую и жестокую механику. Система не была монолитом зла. Она была гигантской, бездушной, но иногда справедливой машиной, которая умела и давить, и поощрять. И чтобы выжить и что-то изменить, нужно было не ломать ее, а научиться ею управлять. Или, по крайней мере, найти в ней свое место.

В последний вечер, глядя, как багровое солнце садится за сосны, окрашивая залив в пурпурные тона, Иван почувствовал неожиданный прилив чего-то, что он не мог назвать иначе как патриотизмом. Но не показным, не из-под палки. А честным, рожденным изнутри.

«Да, — думал он. — Эта страна — великая. Она совершает невозможное. Индустриализация, новые города, ДнепроГЭС… Люди, обычные люди, совершают настоящие подвиги каждый день. И я… я здесь. Я часть этого. Не наблюдатель из будущего, а участник».