Меченый. Том 4. Точка кипения (СИ) - Савинков Андрей Николаевич

— Мы готовы признать ошибки, я лично готов уйти с поста первого секретаря Союза кинематографистов, — без особого энтузиазма кивнул Климов. Вот ведь не совсем пропащий человек, да за один «Иди и смотри» его можно орденами как новогоднюю ёлку увешать, но нет — слаб человек, хочется иногда не тупо выполнять «руководящие наставления партии», а самому решать «кому?», «как?» и «за сколько?».

— Как было раньше, уже не будет никогда, — я откинулся на спинку кресла и попытался всмотреться в глаза собеседников. Понимания моей позиции там, видно, объективно не было. — Ваша попытка поиграть в самостоятельность стала в данном случае прекрасным поводом перетряхнуть систему, которая не работала. Работающая система не могла породить таких людей, как Параджанов, например.

С Параджановым вообще смешно получилось. Этот «классик» советского кино уже имел один реальный срок за «мужеложство» и один условный за попытку дачи взятки. Последние пять лет этот уголовник жил в Тбилиси, и когда зимой прошлого года грузинскую столицу начали перетряхивать на предмет вычищения от всякого говна, пришли и к Параджанову. Не просто пришли, а по наводке одного из взятых по статье об организованной преступности уголовников. Провели обыск и обнаружили у Параджанова лежащую в наличности и драгоценностях сумму чуть ли не в полмиллиона рублей.

Формально грузин продолжал работать на Тбилисской киностудии и получать оклад в 180 рублей — снимать ему не давали, он оформителем числился, уж не знаю, насколько реально выполнял служебные обязанности, реально зарабатывая куда больше всякими домашними представлениями — «квартирниками». И казалось бы — зарегистрируйся самозанятым, ведь дало государство возможность сделать всё по-человечески, но нет.

В итоге вместо статьи об уклонении от уплаты налогов Параджанов уехал на третий срок по статье об участии в организованном преступном сообществе, и, учитывая его возраст и то, что этот срок третий — что делало армянина по советским законам «опасным рецидивистом», — шансов выйти из тюрьмы иначе как вперёд ногами у него теперь было немного.

— Мы согласны с тем, что партия и государство должны определять в нашей стране основную идеологическую линию, которой и люди искусства обязаны придерживаться. Мы так же согласны с тем, что поведение некоторых… Членов Союза кинематографистов, продемонстрированное прошлой весной, было неподобающим.

— Чего вы хотите от меня конкретно? Вернуть всё как было? Этого не будет. В советское кино пришёл тотальный прагматизм. Снимать теперь будем только то, что интересно зрителю и государству, мнение творцов, снимающих для узкой прослойки критиков и «разбирающихся ценителей», в учёт приниматься не будет. — Я повернулся к Бондарчуку. — Сергей Фёдорович, вас это тоже касается. Последние ваши работы, несмотря на правильный идеологический посыл, зритель не принял. Вы знаете, что происходит с маститыми режиссёрами в Голливуде, когда те теряют хватку и начинают раз за разом проваливаться в прокате? Они уходят на телевидение снимать утренние шоу. Объясните мне, почему у СССР должно быть иначе?

Честно признаюсь, от этого разговора я получал искреннее удовольствие. Это может выглядеть несколько мелочно, как для руководителя одной из двух мировых сверхдержав, однако приятно иногда указать отдельным, много о себе думающим, на их реальное место.

— Мы согласны с такой постановкой вопроса, — было видно, что Бондарчуку подобные слова даются нелегко. — Готовы соответствовать изменившимся требованиям партии…

Ещё бы — были бы не готовы! Кушать-то хочется, и не только хлебушек, а поди ещё с маслицем и икоркой. А если тебя не зовут ничего снимать, да ещё и денег от Союза кинематографистов по причине урезания финансирования ты получать перестал, то очень быстро оказывается, что принципы как-то отходят на второй план. Для меня вообще было немного странно, что Союз кинематографистов должен финансироваться из госбюджета — почему все профсоюзы живут за счёт членских взносов, а всякую творческую шушеру, которая всю дорогу против страны умышляла, мы старательно кормим за счёт денег честных тружеников. Шизофрения какая-то.

— Прекрасно. Что от меня в таком случае требуется?

— Снять запрет на привлечение к съёмкам. Нам просто не позволяют работать. Сценарии не утверждают, актёров заворачивают на прослушиваниях. Критикам не позволяют печататься…

— А в дворники переквалифицироваться не хочется, да? — Я уже практически неприкрыто издевался над «мэтрами». — Ладно, если без шуток, то считайте, я на вас епитимью наложил. В Союзе много таких мест, где людей ваших заслуг будут рады видеть с распростёртыми объятиями. Не Сочи и не Крым я имею в виду. Заполярье, Север Сибири, Средняя Азия. Солдат, выполняющих интернациональный долг в Афганистане, опять же проведать будет совсем не ошибкой. Кто желает остаться в профессии, пусть напишет на имя министра культуры соответствующее заявление, мол, желаю послужить трудовому народу, нести культуру и просвещение в самые дальние и тёмные уголки. Мы составим график командировок для всех желающих, ну и по официальной ставке… Вперёд. Год отработаете по окраинам — и можете возвращаться в профессию.

— Но…

— По официальной ставке. А узнаю, что кто-то левые представления давал, за наличку, — клянусь своей верой в коммунизм, второго шанса уже не получите. Понятно?

Видимо, прорезалось что-то у меня в голосе такое, что два режиссёра тут же вскочили на ноги, едва не уронив стулья.

— Понятно, товарищ Генеральный секретарь.

— Тогда я вас больше не задерживаю. Надеюсь увидеть вас вновь на посту режиссёра. Через год.

Ну и ещё одно событие, пришедшееся на самое начало нового 1987 года, стоит упомянуть. В Москву прилетел Рамиз Алия, и мы торжественно подписали договор о восстановлении дипломатических отношений. Албания была странной страной. Вроде бы социалистической, но при этом не готовой кооперироваться ни с кем из потенциальных союзников по идеологическому лагерю.

^{(Рамиз Алия)}

С СССР Тирана разорвала дипломатические отношения в 1961 году из-за «волюнтаризма» Хрущёва, связанного с пересмотром истории и отходом к «империализму», после чего последовал двадцатилетний период «любви» с Пекином. Он закончился примерно аналогично, когда после ухода Мао Поднебесная начала открываться Западу и переходить на более прагматичные рельсы. С ближайшим соседом — Югославией — и вовсе у них отношения всегда были сложными. Албанцы — небеспочвенно, надо признать — подозревали Белград в желании превратить их страну в одну из республик Федерации, а сами вели работу с косовскими мусульманами, фактически закладывая под федерацию религиозную мину. После волнений в Косово в 1981 году отношения между Белградом и Тираной практически прекратились.

И, естественно, такое отношение к внешним связям не могло не сказаться на уровне жизни албанского населения. Всё же, имея население в 3 миллиона человек — оно, кстати, очень активно росло все послевоенные годы, увеличившись с 1940 года в три раза — с одного до трёх миллионов, — о полноценной автаркии даже думать смешно — такого себе даже СССР позволить не мог, куда там маленькой Албании. Там и без моего влияния в нашей истории все 1980-е происходила тяжёлая стагнация с топливным голодом и продуктовыми карточками, а уж после того как нефть подорожала в два раза, этот процесс распространился буквально на все сферы жизни. Переведённый на дрова грузовой транспорт, веерные отключения электроэнергии, жёсткая лимитация продуктов. Ещё несколько лет подобного «отрицательного роста» — и албанских партийцев начали бы вешать на столбах без всякой перестройки, чисто по экономическим мотивам. Конечно, Тиране всегда готовы были помочь западные страны, но реальная цена этой «помощи» была бы ещё выше.

Сказать, что отношения СССР и Албании вот так в момент стали «тёплыми и дружескими», конечно же, нельзя. Ну и спонсировать бесплатно ещё одного нахлебника мы, конечно, тоже не собирались — чистая прагматика, никакой благотворительности. Заключили с Алией ряд договоров — они нам сельхозпродукцию, текстиль, сырьё, мы им машины, продукты нефтепереработки, другую технику. Обсудили возможность дальнейшего сближения. То, что для чехов и восточных немцев было красной тряпкой — а именно отказ от демонизации Сталина и вообще ревизии истории — в Тиране, наоборот, воспринимали максимально положительно.