Егерь: Назад в СССР 3 (СИ) - Рудин Алекс

— Владимир Вениаминович! У меня к вам ещё одна просьба!

— Слушаю, и постараюсь помочь, — невозмутимо ответил психотерапевт.

Видимо, он понял моё состояние и решил не давить.

— Помните, вы как-то рассказывали, что можете убедить человека бросить курить? Так вот, мне очень нужно, чтобы мой отец бросил!

— А сам он что говорит?

— В том-то и трудность, что он не хочет. Вы можете посоветовать — как убедить его обратиться к вам?

— Хм.

Владимир Вениаминович усмехнулся.

— Ничего сложного тут нет. Мы вместе обязательно что-нибудь придумаем. Я вам обещаю. А сейчас давайте перейдём к делу.

В комнате он предложил мне лечь на кровать.

— Так вам будет проще расслабиться. Да и тело не затечёт. Помните — мы с вами делаем общее дело. Это нужно не только нам, но и вам. Вам — в первую очередь. Пальцы ваших рук расслабляются и тяжелеют. Им тепло. Тепло поднимается выше. Теперь расслаблены кисти. Ещё выше. Руки расслабляются, вам лень шевелить ими.

Голос Владимира Вениаминовича стал тусклым, монотонным.

Словно неторопливое течение реки, подумал я. Представил себе реку с медленно текущей тёмной водой.

— Плечи расслаблены. Хорошо, очень хорошо. Вы ощущаете тепло в пальцах ног. Пальцы ног расслабляются. Вам хорошо. Дыхание ровное и спокойное. Мысли текут неторопливо, словно вода.

На тёмной поверхности реки заискрились солнечные блики. Лёгкий ветерок чуть коснулся кожи. Где-то выше по течению плеснула большая рыба.

— Ноги полностью расслаблены. Внимание рассредоточено. Вы ни о чём не думаете.

На ветру тихо шумел тростник. Кудрявые метёлки раскачивались над водой, роняя крохотные семена. Водомерки на длинных лапах бесшумно скользили вдоль берега.

— Всё ваше тело расслаблено. Вы спокойны. Вы слышите только мой голос. Только мой голос. Вспоминайте, Андрей Иванович!

Лёгкий поплавок из пробки качался на утренней ряби. Где-то вдалеке еле слышно рокотала моторная лодка. Пушистая синица с чёрным галстучком на жёлтой груди вспорхнула на ветку и звонко затенькала.

Я всмотрелся в тёмную толщу воды, и передо мной, словно смутные тени, поплыли давно забытые образы, запахи и вкусы...

День моего рождения. Мама с утра, конечно, напекла оладьев. Меня разбудил запах жареного теста — такой вкусный, что во рту немедленно собралась слюна.

Я вскакиваю с дивана в большой комнате и бегу умываться. Через минуту, не вытерев толком лицо, сижу на кухне и уплетаю горячие оладьи со сметаной.

Мама улыбается уголками рта.

— Вечером посидим по-домашнему. А в субботу позовём гостей — отпразднуем, как полагается!

С тех пор, как отца не стало, мама улыбается только так — незаметно, испуганно, готовая в любой миг погасить улыбку.

Как полагается — значит, придут родственники и знакомые. На столе будет стоять кастрюля отварной картошки и жареная курица. Дядя Женя откроет бутылку вина, разольёт всем по чуть-чуть. Родственники по очереди будут поздравлять меня, говорить, что я уже совсем вырос. Ещё бы — семнадцать лет! Тётя Валя — соседка из двадцать второй квартиры — заплачет пьяными слезами. Её муж, дядя Боря, тоже недавно умер, и с тех пор тётя Валя пьёт.

Вот так должно быть. Только ничего этого не будет. Потому что завтра утром по телевизору объявят о смерти Леонида Ильича Брежнева. Страна наденет траур. Какой тут день рождения? Не до веселья.

Ну, и хорошо, что сэкономили на курице, думаю я. Нам тогда и так несладко приходилось — на одну мамину зарплату.

В кухню вбегает заспанная сестрёнка Ольга. На лице — выражение детской обиды.

— Вы оладьи едите, а меня не разбудили! — чуть не кричит она.

Мама снова тихонько улыбается.

— Умывайся, и садись, егоза — тут на всех хватит.

Отдел кадров находится на первом этаже двухэтажного кирпичного здания. Оно стоит на полдороге от нашего дома к пешеходному мосту через станцию.

— Значить, работать решил? — спрашивает меня кадровичка.

Маленькая женщина с короткой стрижкой каре и ярко накрашенными губами. Она смотрит на меня с сочувствием и некоторым сомнением. Сомнение у неё профессиональное — не каждый день восемнадцатилетний парень приходит устраиваться путейцем. В этом возрасте, как правило, мечтают о другой карьере.

— А почему учиться не идёшь?

— Деньги нужны. Может, потом, поступлю на заочное — по профилю.

— Ну, хорошо. Василий Васильевич говорил про тебя. Держи — это направление на медкомиссию. Если по здоровью подойдёшь — возьмём тебя к нему на околоток.

Околоток — странное слово, старинное. Так в прошлом, девятнадцатом веке называли небольшой участок города. За порядком на этом участке присматривал околоточный полицейский.

Потом слово прижилось на железной дороге, да так и сохранилось даже при социализме.

Василий Васильевич — мамин знакомый — мастер одиннадцатого околотка. У него в подчинении две бригады — одна чинит пути в локомотивном и вагонном депо, а вторая занимается частью станции Волховстрой.

Василий Васильевич — алкоголик и трудоголик. Нос у него красный, с синеватым отливом. С раннего утра до позднего вечера он или сидит в помещении околотка в крохотном кабинете, который мастер делит с техником, или бегает по путям, проверяя работу бригад.

По вечерам и выходным Василий Васильевич пьёт. Но и в выходной день часто появляется на работе — проверить, чем занимается дежурная смена.

Человек он хороший, не любит только когда ленятся и отлынивают от работы. Своих работяг прикрывает перед начальством, рублём наказывает только совсем уж в крайнем случае.

Про увольнения за пьянку тут и слыхом не слыхивали. Половина работников имеют за плечами срок — больше их никуда не берут, а на железку, путейцем — пожалуйста!

Я успешно прохожу медкомиссию, получаю на складе спецодежду и без пятнадцати восемь утра появляюсь в помещении околотка.

В раздевалке для рабочих утренний гам, весёлые грубые шутки. В углу у окна тихо звякают стаканы.

— Шкафчик нужен? — спрашивают меня. — Переодеваться будешь?

Я мотаю головой.

— Нет. Я живу тут, рядом.

Короткий инструктаж. На нём зачитывают сводку за сутки — где сошёл тепловоз, где под поезд попал невнимательный дачник, или пьяный рабочий. После инструктажа — обязательная роспись в журнале.

— Пойдёшь с этими двумя, — говорит мне Василий Васильевич. — Что они скажут, то и будешь делать.

Я коротко киваю.

Потом мы долго идём через депо, проходим мимо кладбища и выходим в пригород. Я удивляюсь — какой большой участок закреплён за бригадой.

Утреннее солнце начинает заметно припекать. Рельсы и щебень пока не нагрелись, но через пару часов будет настоящая духота.

Насыпь в этом месте высокая, вдоль путей идёт узкая тропинка. Иногда от неё отделяются совсем уж малозаметные тропки и ныряют вниз, к домам. Один из моих провожатых ныряет на такую тропку. Второй молча продолжает идти по путям, а я за ним следом.

Мы приходим к маленькому кирпичному домику, который стоит прямо у путей. Коллега открывает замок на дощатой двери.

— Заходи!

Я захожу вслед за ним и осматриваюсь. Дощатый стол торцом к крохотному, забранному решёткой окну. Две деревянные лавки, на которых можно спать, подогнув ноги. Асбестовая труба на металлических ногах, обмотанная нихромовой спиралью — обогреватель.

— Давай, покурим! — говорит коллега. Его зовут Юрой, он высокий и поджарый, с тёмными прямыми волосами и падающей на брови чёлкой.

Мы садимся и закуриваем. В домике прохладно, а на улице уже начинается духота. Сердце мне вдруг щемит странная тоска. Впервые в жизни после учёбы у меня нет каникул. И теперь уже никогда не будет. Это слово «никогда» — тяжёлое, словно камень.

Появляется второй — Серёга Суханов. Настроение у него приподнятое, кучерявые волосы прилипли ко лбу.

Он достаёт из-под клетчатой рубахи бутылку водки.

— Будешь? — спрашивают меня коллеги.