Золотая лихорадка. Урал. 19 век. Книга 2 (СИ) - Тарасов Ник

Эйфория от «большой воды» и рекордной добычи схлынула, оставив после себя липкий осадок подозрения. Мы намыли почти пуд. Это была гора золота по местным меркам. Но когда я начал сводить дебет с кредитом, сидя в конторе при свете сальной свечи, цифры не сошлись.

Не критично. Не так, чтобы бить в набат. Но расхождение между расчётным выходом породы, который я прикидывал по пробным промывкам, и тем, что легло в тайник, составляло около трёх процентов.

Три процента. Кто-то скажет — погрешность. Кто-то скажет — уплыло с водой. Но я знал другое. Золото — металл тяжёлый, но у него есть удивительное свойство прилипать. К рукам, к подкладке карманов, к голенищам сапог, к волосам.

С ростом добычи вырос и соблазн. Одно дело — когда мыли в шурфах по крупицам, там каждый самородок был на виду, все знали, кто нашёл и когда. Другое дело — бутара. Поток мутной воды, тонны песка, суета, грохот. В этой каше незаметно смахнуть щепотку песка в рукавицу — дело секунды. А щепотка там, щепотка сям — и к концу недели у кого-то в кисете оседает моя прибыль. Прибыль, на которую я должен покупать порох и нанимать солдат, чтобы нас всех тут не перерезали.

Я отложил перо и потёр переносицу. Нужно было вводить то, что в этом времени и в этом месте считалось ересью похлеще моих «дьявольских машин». Бюрократию.

Утро началось не с молитвы и не с завтрака, а с построения. Я приказал вынести из конторы стол и поставил на него свои аптекарские весы — точные, с набором крошечных гирек. Рядом положил толстую амбарную книгу, которую привёз Игнат из последней поездки.

Мужики переминались с ноги на ногу, хмуро поглядывая на этот натюрморт. Они ждали раздачи работ, а не лекции по бухучёту.

— С сегодняшнего дня, — начал я, и голос мой звучал сухо, как треск ломающейся ветки, — мы меняем порядок работы.

По рядам прошёл ропот.

— Какой ещё порядок, Петрович? — подал голос Федька, вечно недовольный любыми переменами. — Вроде и так золото прёт, чего мудрить-то?

— Того мудрить, — отрезал я, — что золото любит счёт. А у нас счёта нет. Есть бардак.

Я открыл амбарную книгу. Разлинованные страницы были девственно чисты. Пока.

— Вводим журнал учёта. Ежедневный. Каждая бригада, — я ткнул пальцем в Михея, потом в Кузьму, — перед началом смены получает инструмент под роспись. Лопаты, кайла, лотки. Вечером — сдаёт. Сломали — пишем акт, почему сломали. Потеряли — вычитаем из доли.

— Да ты чё, Петрович⁈ — возмутился Сенька. — Мы ж не каторжане! Чё нас, как воров, проверять? Лопату записать… Смех да и только!

— Не как воров, — спокойно возразил я. — А как хозяев. У хорошего хозяина каждый гвоздь на счету. А мы тут не в бирюльки играем. Железо денег стоит. Доставка — ещё дороже.

Я сделал паузу, давая словам осесть.

— Но это мелочи. Главное — золото. Теперь так: съём с колоды делаем не раз в день, а дважды. В обед и вечером. При съёме присутствуют: старший бригады, я или Игнат, и один сменный от артели — каждый день новый, по жребию. Взвешиваем сразу, на месте. Записываем вес в книгу. Подписываемся втроём.

Тишина стала тяжёлой. Мужики переглядывались. Им это не нравилось. Ох как не нравилось. Для них артель была семьёй, вольницей, где всё строилось на доверии и «честном купеческом». А я превращал их в винтики механизма, опутанного бумажками.

— Не доверяешь, значит? — глухо спросил Егор, бывший егерь. Он смотрел на меня прямо, без злобы, но с обидой. — Мы с тобой, Петрович, с самого начала. В грязи вместе, в бою вместе. А теперь — под роспись?

Это был опасный момент. Если сейчас передавить — обидятся, замкнутся. Если дать слабину — растащат всё по карманам.

— Доверяю, Егор, — сказал я, глядя ему в глаза. — Жизнь свою доверяю. Спиной к тебе в бою встану. Но золото — это не жизнь. Золото — это бес. Оно и святого попутает. Сегодня ты честный, завтра честный, а послезавтра бес шепнёт: «Возьми чуток, никто не заметит, у тебя дети голодные». И рука сама потянется.

Я обвёл взглядом строй.

— Эта книга, — я хлопнул ладонью по переплёту, — не для того, чтобы вас в воровстве уличить. А для того, чтобы беса отогнать. Когда знаешь, что каждый грамм записан и проверен тремя людьми — соблазна меньше. Это я не против вас делаю. Это я для вас делаю. Чтобы потом, при дележе, когда каждому долю его выдавать буду, никто не сказал, что его обделили. Что в книге — то и на столе.

Ропот стих, сменившись задумчивым шарканьем сапог. Логика «чтобы не обделили» им была понятна. Справедливость — штука такая, её все любят, особенно когда она касается собственного кармана.

— И ещё, — добавил я. — Вводим проверку. Выборочную. На выходе с полигона. Прошу не обижаться. Правило для всех одно — от меня до последнего подсобника.

Внедрение шло со скрипом, сравнимым разве что со скрежетом несмазанной телеги.

В первый же день выяснилось, что писать умеют трое, читать — пятеро, а ставить крестик там, где нужно, — все, но с большой неохотой. Вечерняя процедура сдачи инструмента и взвешивания затянулась на час. Мужики ворчали, матерились сквозь зубы, но подписывались.

Я видел их взгляды. Косые, настороженные. Атмосфера братства дала трещину. Но я знал — это временно. Порядок всегда сначала вызывает отторжение, а потом становится привычкой.

Вечером, когда лагерь затих, я позвал Игната.

Он зашёл, присел на лавку, положил винтовку на колени. Вид у него был усталый.

— Народ бурчит, — сообщил он без предисловий. — Говорят, барином стал Петрович. Бумажки развёл, как в канцелярии.

— Пусть бурчат. Главное, чтоб не воровали.

— Думаешь, воруют? — Игнат нахмурился.

— Знаю. По мелочи, но тащат. Игнат, мне нужна твоя помощь.

— Кого побить?

— Никого. Пока. — Улыбнулся я его готовности. — Мне нужна служба безопасности. Внутренняя.

Игнат удивлённо вскинул бровь.

— Это как жандармы, что ли?

— Вроде того. Но умнее. Ты своих «волков» знаешь лучше меня. Отбери двоих-троих. Самых глазастых. И самых… молчаливых. Пусть смотрят. Не за лесом, не за дорогой. За своими пусть смотрят.

Игнат поморщился, как от зубной боли.

— Стукачей разводить предлагаешь? Не по-людски это, командир. В артели так не принято.

— А крысятничать у своих принято? — жёстко спросил я. — Когда мы тут кровью харкаем, чтобы на оружие заработать, а кто-то песочек в сапог сыплет — это по-людски?

Игнат промолчал, глядя в пол. Он был солдатом, он понимал дисциплину. Но шпионские игры были ему противны.

— Я не прошу, чтобы они доносили, кто сколько самогона выпил или кто про кого анекдот рассказал, — смягчил я тон. — Мне нужно знать, если кто-то начнёт ныкать золото. Или сговариваться. Или если вдруг у кого-то появятся лишние деньги, которых быть не должно. Просто наблюдение. Тихое, незаметное.

— Ладно, — вздохнул он. — Есть у меня пара ребят из пластунов. Они умеют видеть и не отсвечивать. Поговорю.

— И ещё, Игнат. Сами проверки. Ты должен быть на взвешивании всегда. Смотри не на весы, смотри на руки. На глаза. Кто нервничает, кто суетится. Вор всегда себя выдаст, если знать, куда смотреть.

Система дала первый результат через три дня. И результат этот был неприятным, как удар под дых.

Мы проводили вечерний съём с бутары. Золота было меньше обычного — пласт истощался, да и вода начала спадать, обнажая пустую породу. Я стоял у весов, записывая показания. Рядом крутился Сенька — молодой, вертлявый парень, которого привели зимой. Он помогал счищать шлих с колоды.

— Четыре золотника и три доли, — объявил я, глядя на шкалу.

Игнат, стоявший чуть в стороне, вдруг шагнул вперёд.

— А ну-ка, Сенька, покажи рукавицу.

Парень замер. Глаза его метнулись влево-вправо, как у пойманного зайца.

— Чего? — он попытался улыбнуться, но улыбка вышла жалкой. — Грязная она, Игнат Захарович. Чего на неё смотреть?

— Снимай, говорю. Правую.