Игнат не повышал голоса, но в его тоне лязгнул металл. Сенька побледнел. Медленно, очень медленно он стянул грубую кожаную верхонку.
Игнат перевернул её и вытряхнул над столом.
На доски, среди прилипшей грязи, выпал маленький, с ноготь мизинца, самородок. И щепотка золотого песка, забившаяся в шов.
В конторе повисла тишина. Мёртвая, звенящая.
— Завалилась… — просипел Сенька, отступая к стене. — Случайно, ей-богу! Я ж грёб, оно и…
— Случайно в подкладку зашитую? — Игнат пальцем поддел внутренний шов рукавицы, который был аккуратно подпорот.
Я смотрел на этот жалкий комочек золота. Граммов пять, не больше. Цена ему — копейки по сравнению с тем, что мы добываем. Но цена поступка была иной.
— Случайно, говоришь? — я подошёл к парню вплотную.
Он трясся. Он знал законы тайги. За крысятничество могли и убить. Или искалечить и выгнать в лес на съедение волкам.
— Андрей Петрович, не губи! — Сенька рухнул на колени. — Бес попутал! Хотел матери гостинец… Думал, от одного камешка не убудет!
В дверях уже толпились мужики. Весть о том, что «поймали», разлетелась мгновенно. Лица у всех были тяжёлые, злые. Воровство у своих — это плевок в душу каждому.
— В расход его! — крикнул кто-то из задних рядов. — Чтоб другим неповадно было!
— Руку отрубить!
Я поднял руку, призывая к тишине.
— Встань, — сказал я Сеньке.
Тот поднялся, размазывая сопли по грязному лицу.
— Ты украл не у меня, — громко сказал я, обращаясь ко всем. — Ты украл у артели. У Кузьмы, который спину ломает. У Михея, который чуть не погиб. У Игната, который нас охраняет. Этот самородок пошёл бы в общий котёл. А ты решил, что твоя нужда важнее общей.
Я взял самородок, бросил его на чашу весов.
— Пять граммов.
Я посмотрел на Игната. Тот ждал приказа.
— Выгнать я его не могу, — сказал я. — Вокруг люди Штольца. Это будет смертный приговор. А я не палач.
Я повернулся к Сеньке.
— За воровство назначаю штраф. В десятикратном размере. Пятьдесят граммов золота вычтем из твоей доли. Отрабатывать будешь на самых грязных работах — нужники чистить, грязь месить. До конца сезона. И под надзор. Ещё раз попадёшься — сдам уряднику, пусть на каторгу оформляет. Понял?
— Понял, Андрей Петрович! Спасибо! Век помнить буду! — закивал он, не веря своему счастью.
— А теперь — пошёл вон с глаз моих.
Когда Сенька, спотыкаясь, выбежал, я повернулся к остальным.
— Видели? Система работает. Кто ещё хочет проверить мою бухгалтерию на прочность — милости прошу. Но второй раз добрым не буду.
* * *
Случай с Сенькой стал прививкой. Болезненной, но необходимой. Ропот по поводу записей и проверок стих. Мужики поняли, что я не шучу, и что Игнат действительно видит всё.
Но одного кнута мало. Кнутом можно заставить бояться, но нельзя заставить быть честным. Нужен был пряник.
Через неделю, когда страсти улеглись, я снова собрал артель.
— Мы теряем золото, — сказал я прямо. — Не только из-за таких дураков, как Сенька. А просто потому, что глаз замыливается. Где-то просыпали, где-то недомыли, где-то мимо лотка плеснули.
Я выложил на стол новый лист бумаги.
— Вводим новое правило. Премиальные.
Слово «премия» всегда действует магически. Уши навострили даже те, кто дремал стоя.
— Если кто заметит, что инструмент неисправен и золото теряется — и доложит мне или Игнату — получает долю серебром сразу.
И, помолчав, добавил самое главное:
— И за честность тоже плачу. Если кто увидит, что товарищ его… ошибается. И руку в общий карман суёт. Если предотвратите воровство — тот же уговор. Треть от спасённого — ваша.
Это было скользкое предложение. Оно граничило с поощрением доносительства. Но я обернул это в другую обёртку.
— Мы здесь не воровская малина, где круговая порука покрывает грехи. Мы — деловые люди. Мы делаем общее дело. И каждый, кто бережёт общее добро — тот мой партнёр.
Это сработало. Не сразу, но сработало.
Через два дня ко мне подошёл Ванька. Мялся, краснел, теребил шапку.
— Андрей Петрович… Тут такое дело. У нижнего шлюза доска отошла. Щель там. Вода уходит мимо сукна. Я заметил, когда чистил.
Я пошёл с ним, посмотрел. Действительно, щель была незаметная, под водой, но через неё мы теряли, наверное, грамм в день. Мелочь, а за месяц набежит.
— Молодец, Ванька, — я похлопал его по плечу. — Архип! Чини!
Вечером, перед строем, я торжественно вручил Ваньке рубль серебром.
— За внимательность и хозяйский подход.
Глаза у мужиков загорелись. Рубль — это деньги. За просто так, за то, что глаза разул.
Атмосфера в лагере начала меняться. Напряжение, вызванное контролем, сменилось чем-то другим. Азартом, смешанным с ответственностью. Люди стали следить не только за собой, но и за оборудованием, и друг за другом. Но уже не со злобой, а с хозяйской рачительностью.
* * *
Прошло ещё несколько дней относительного спокойствия. Система работала как часы. Каждый вечер я сверял записи в книге с реальным весом золота в тайнике. Цифры сходились. Расхождения укладывались в естественную погрешность — грамм туда, грамм сюда, но не более.
Мужики привыкли. Теперь никто не возмущался, когда нужно было расписаться в книге или предъявить инструмент для проверки. Даже Федька Кривой, главный ворчун артели, перестал бурчать и исправно приходил на взвешивание со своей бригадой.
Я почти расслабился. Почти.
А потом грянуло.
* * *
Это случилось глубокой ночью. Я не спал — мучила бессонница, как часто бывало в последнее время. Слишком много мыслей крутилось в голове: Штольц, Рябов, ожидание их активности.
Я сидел в конторе, при свече перебирал бумаги — письма от Степана, списки припасов, расчёты по золоту. Вдруг снаружи послышался шорох. Лёгкий, крадущийся, едва различимый на фоне ночных звуков леса.
Я замер, прислушиваясь. Ночной ветер шелестел в елях, где-то ухал филин, скрипели доски частокола. Но этот шорох был другим. Человеческим.
Шорох приблизился к окну конторы. Кто-то осторожно дёргал ставню, проверяя, заперта ли.
Я бесшумно встал, взял со стола пистолет, которую держал на всякий случай. Задул свечу. Темнота поглотила комнату.
Пригнувшись, я подошёл к двери, встал у косяка, прислушиваясь.
Ручка дёрнулась. Тихо, осторожно. Кто-то пытался открыть дверь снаружи, не желая шуметь.
Я выждал ещё секунду, потом рванул дверь на себя.
На пороге, освещённый тусклым светом звёзд, стоял Гришка. В руке у него был ломик — короткий, железный, явно предназначенный для того, чтобы вскрывать замки или сундуки. Лицо его было перекошено от испуга, глаза вылезли из орбит.
Мы уставились друг на друга. Мгновение тишины, длинное, как вечность.
— Петрович… я… — начал он, пятясь назад.
Я не дал ему договорить. Шагнул вперёд, схватил за ворот грязной рубахи, рванул внутрь конторы и швырнул на пол с такой силой, что доски загудели. Ломик выпал из его рук, звякнув о половицы.
— Игнат! — рявкнул я в открытую дверь во всё горло. — Сюда! Живо!
Гришка попытался вскочить, но я наступил ему сапогом на грудь, придавливая к полу.
— Лежать, падла!
Он захрипел, размахивая руками, пытаясь сбросить мою ногу, но я надавил сильнее, и он затих, только тяжело дыша.
Через несколько секунд в конторе был Игнат, сонный, растрёпанный, но с винтовкой наперевес. За ним — двое волков, Кремень и Сыч, тоже вооружённые.
— Что случилось? — Игнат окинул взглядом сцену: я стою над распластанным на полу Гришкой, рядом валяется ломик.
— Вот, — я ткнул носком сапога в Гришку. — Хотел тайник найти и вскрыть. Ломик принёс. Тихо так, по-воровски.
Игнат присвистнул, нагнулся, поднял ломик, покрутил в руках.
— Ну ты и наглец, Гришка. Прямо к командиру в контору ломиться. Или совсем ума лишился?
Гришку подняли с пола, скрутили руки за спину. Он дёргался, хрипел, глаза бегали из стороны в сторону:
