На лице Холмс промелькнуло понимание. Тонкие губы дрогнули, словно она приняла тяжёлое, но окончательное решение.
– Поняла. Попробую убедить его сама.
***
После разговора с юристом Холмс направилась в кабинет, что выходил окнами на тёмный Манхэттен. Сквозь щели жалюзи пробивался свет неоновых вывесок, в воздухе стоял запах озона после недавнего дождя.
Пальцы легко скользнули по экрану телефона – поиск контакта Киссинджера. Имя высветилось мгновенно, но сердце будто застучало сильнее.
Он давно не отвечал ни на звонки, ни на письма. С того самого дня, как вышел из состава совета директоров, отгородился стеной тишины.
"Если не возьмёт трубку – придётся ехать лично", – мелькнула решимость, резкая, как глоток горького кофе.
Номер набран. Гудки. Один, другой… и вдруг тишина сменилась голосом, низким, уверенным, узнаваемым.
– Что случилось?
Холмс на мгновение потеряла дар речи. Он ответил. Не секретарь, не помощник – сам Киссинджер.
– Нужно поговорить лично. Речь идёт о важном деле, которое нельзя обсуждать по телефону.
– Завтра в четыре. Приезжай ко мне.
Он сам предложил встречу.
– Почему вдруг? – пронеслось в голове. Что изменилось?
Сомнения не давали уснуть всю ночь. Сквозь открытое окно в номер врывался шум города, доносился запах мокрого асфальта, чей-то смех снизу, и всё это мешалось с гулом мыслей.
***
А утром Холмс уже стояла перед домом Киссинджера в Нью-Йорке – старинное поместье с мраморными колоннами, где даже воздух казался холоднее, чем снаружи.
Дверь распахнулась.
– Слышал, ты подала в суд на Сергея Платонова, – произнёс Киссинджер с ледяным спокойствием.
Его голос был ровным, как лезвие ножа, и в нём не звучало ни удивления, ни осуждения – только усталое знание того, что эта история закончится плохо для всех.
Холод в его взгляде был почти физическим – как порыв ветра с горной вершины, обжигающий кожу до ломоты. Даже воздух в комнате словно стал гуще, звенел от напряжения. На мгновение Холмс растерялась, но почти сразу вновь выпрямила спину, собрала мысли, проглотила горечь унижения и заговорила ровным, уверенным тоном.
– Ущерб от его лживых заявлений огромен, – слова вылетали быстро, почти шипели. – Волны последствий всё ещё не утихли.
Киссинджер молчал. Взгляд его был неподвижен, ледяной, словно прожигающий насквозь.
– Да, были ошибки, – Холмс выдохнула, чувствуя, как пересыхает горло. – Опыт руководства оказался недостаточным. Была чрезмерная закрытость, порой даже излишняя жёсткость. Но статья в "Уолл-стрит таймс" – грязная спекуляция. А показания того сотрудника – ложь. Он ведь даже не…
– Не стоит, – перебил Киссинджер. Голос его звучал спокойно, но в этой спокойности сквозил холод приговора. – Всё уже известно.
Эти слова, будто ледяные иглы, вонзились под кожу.
– Было проведено собственное расследование.
В комнате запахло чем-то металлическим, как от ржавого железа. Холмс почувствовала, как спина покрылась липким потом. В этом взгляде читалось всё: знание, понимание, презрение. Человек, перед которым невозможно притвориться. Его связи, его возможности – достаточно лишь щёлкнуть пальцами, и любая тайна обнажится, как труп под скальпелем.
Он знал. Не просто газетные утечки или слова уволенного сотрудника – знал больше, глубже, то, чего не должен был знать никто.
Холмс заставила себя вдохнуть. Голос выдал дрожь, но слова были точными:
– Если Сергей Платонов вызовет вас в суд, дадите ли показания?
Ответа не последовало. Молчание повисло в воздухе, тяжёлое, как камень. Только тихое тиканье часов нарушало его равномерный ход.
– Любые показания, – продолжила Холмс медленно, – подпадают под соглашение о конфиденциальности. В случае нарушения компания будет вынуждена… предпринять меры.
Она говорила с холодным спокойствием, хотя и сама понимала – ни о каком иске против Киссинджера не может быть речи. Но намёк должен был прозвучать. Угроза, пусть даже туманная, могла заставить задуматься.
– Кроме того, – добавила она чуть тише, – разглашение деталей поставит под удар и вас самого. Всегда найдутся те, кто захочет возложить часть ответственности на совет директоров….
Эта фраза должна была стать контрольным выстрелом. Ведь Киссинджер тоже был частью системы, одобрявшей решения, подписывавшей документы, молчаливо кивавшей на собрании. Разоблачая её, он бы обнажил и собственные грехи.
Глаза Холмс блеснули.
– "Ньютон" – медицинское устройство. Если вокруг него вспыхнет скандал… вас обвинят в халатности. Скажут, что своими руками подвергли опасности жизни пациентов.
Слова прозвучали нарочито спокойно, но в них звенел металл. Для Киссинджера это был удар в самую больную точку. Репутация для него значила больше, чем здоровье. Пятно на имени – непоправимая трещина. Особенно в девяносто один, когда жизнь уже измеряется не делами, а памятью, которую оставишь после себя.
Он всегда боялся одного – быть забытым как неудачник. Именно поэтому поддерживал Холмс все эти годы, защищал её решения, гасил скандалы, тянул время.
Считалось, что этого будет достаточно, чтобы удержать его в стороне.
Тишина тянулась, густая, вязкая, как смола. И наконец Киссинджер произнёс, не поднимая голоса:
– В дело Сергея Платонова вмешиваться не стану.
Сердце Холмс едва заметно дрогнуло. Победа. Как и ожидалось – имя дороже правды.
Но следующая фраза перечеркнула всё.
– Однако при одном условии. Все устройства "Ньютон" должны быть немедленно отозваны с рынка.
Холмс едва успела вдохнуть.
– Что?..
Киссинджер смотрел пристально, не моргая.
– Это невозможно?
– Почти, – голос стал хриплым. – Если остановить "Ньютон" сейчас….
Мысленно перед глазами промелькнуло всё: уход совета директоров, замороженные счета, миллиарды под угрозой, и теперь – требование уничтожить флагман компании. Воздух в комнате стал густым, тяжёлым, словно в нём растворили ртуть.
Впервые за долгое время Холмс ощутила, как под ногами дрожит земля.
Судьба "Тераноса" висела на тончайшей нити – ещё немного, и тонкая жилка оборвётся. Но Киссинджер, сидевший напротив, не дрогнул ни лицом, ни взглядом. Его спокойствие было ледяным, пугающим, почти неестественным, как неподвижная гладь озера перед бурей.
В помещении пахло старой бумагой и полировкой дорогой мебели. Тишина звенела, когда Холмс медленно вдохнула, будто решаясь на прыжок в ледяную воду.
– Хорошо, – сказала она наконец, голос прозвучал глухо, но твёрдо. – Сниму продукт с рынка. Сделаю это тихо. Но взамен нужна одна вещь.
Она подняла глаза и встретила тяжёлый, пронизывающий взгляд Киссинджера.
– Вернитесь в совет директоров.
На лице старика мелькнула тень, как от пробежавшего облака. Холмс, не дожидаясь ответа, продолжила, чувствуя, как сухой воздух режет горло.
– Ошибки прошлого тяготят. Больше не будет самодурства и тайн. Всё станет прозрачным, каждое решение – ясным. Но без вашей мудрости – это невозможно.
Слова звучали искренне, но холод в его взгляде не растаял.
– Доверие уже разрушено, – произнёс Киссинджер, каждое слово – будто удар молотка.
– Тогда предложите, как его восстановить, – ответила Холмс. – Если закрыть двери сейчас, "Теранос" просто исчезнет. И это… невозможно принять. Всё рушится из-за недоразумений. Назовите выход – и будет сделано. Тихо, без шума.
Она выделила последнее слово, словно кинула приманку. Тишина – именно то, чего он добивался.
Мгновение тянулось бесконечно. Потом Киссинджер медленно кивнул.
– Подумать нужно. Свяжусь позже.
Так закончилась встреча – без рукопожатий, без прощаний.
