Инженер Петра Великого 5 (СИ) - Гросов Виктор

Я понял, что спорить бесполезно. Против этого лома приема не было.

— Хорошо, отец Феофан, — я поднял руку, призывая к тишине. — Будет вам часовня. Даю слово. Построю на своей земле.

Он на миг опешил, но тут же взял себя в руки.

— Вот то-то же, — процедил он и, развернувшись, повел свою паству прочь.

Часовня… Ладно. Будет им часовня. На территории усадьбы. Но за пределами завода. И за высоким забором. Это я уже для себя решил. А пока нужно было думать, как быть с этой новой, не менее опасной угрозой.

Вечером, после инцидента с попами, я пытался собрать мысли в кучу. День выдался выматывающим. Голова была забита от чертежей и споров, а на душе скребли кошки после встречи с Феофаном.

В дверь тихонько постучали. Вошла Любава, поставила передо мной кружку горячего молока с медом и, не уходя, задержалась у стола, поправляя и без того ровно лежащие бумаги. Я чувствовал, что она хочет что-то сказать.

— Тяжелый день выдался, Петр Алексеич, — наконец произнесла она, не поднимая глаз. — Все о делах государевых печетесь.

— Есть такое, Любава, — я отхлебнул молока.

— Оно и видно, — она вздохнула. — Только вот гляжу я, и сердце кровью обливается. Доверие ваше, оно ведь как золото — не всякому в руки давать можно. Иные, что медом в уши льют да речи сладкие ведут, за спиной-то нож держат.

Я понял, куда она клонит. Намек был прозрачнее некуда.

— Ты об Изабелле? — спросил я прямо.

Любава вздрогнула, отступать было не в ее правилах.

— А хоть бы и о ней, барин. Иноземка она. Хитрая, ученая. Все в бумаги ваши смотрит, все выведывает. А ну как она ворогу письма пишет, за море? Вы ей все тайны свои доверяете, а она, может, лазутчица. Не по душе она мне, ой не по душе.

Я посмотрел на нее. В ее глазах был искренний страх за меня. Она по-своему пыталась меня уберечь.

— Я ценю твою заботу, Любава, — я мягко коснулся ее руки. — Но ты зря. Изабелла — наш друг. И ее ум нам еще добрую службу сослужит.

Она поджала губы, правда спорить не стала, поклонилась и вышла, оставив меня наедине с горьким осадком на душе.

На следующий день я послал за Феофаном. Встречу назначил на пустыре, где собирался ставить часовню.

Он явился один. Стоял, заложив руки за спину, и смотрел, как мои плотники размечают землю под фундамент.

— Вижу, барон, вы человек слова, — холодно буркнул он.

— Я всегда держу слово, отец Феофан.

Я подошел ближе.

— Давайте начистоту. Я знаю, что вас подослал Яворский. И знаю, чего вы хотите. Вы боитесь, что мои машины и знания изменят этот мир так, что для вашей веры в нем не останется места. Но вы ошибаетесь. Мои технологии — это не ересь. Это дар, который поможет России выстоять. Это щит и меч, который защитит и вашу паству.

Феофан слушал, на его лице не дрогнул ни один мускул.

— Слова твои красивы, барон, — произнес он. — Но дела твои смущают умы. Ты даешь людям в руки силу, которой они не разумеют. А сила без веры — путь в преисподнюю.

Он подошел ближе. Его глаза смотрели в упор.

— Но я готов помочь тебе. Церковь может стать твоим союзником. Мы можем объяснить народу, что твои дела — не от лукавого, а от Бога, на благо Отечества. Мы можем унять ропот и благословить твои начинания.

Я напрягся, ожидая подвоха.

— И чего же вы хотите взамен? — спросил я.

— Сущую малость, — на его губах появилась змеиная улыбка. — Во-первых, ты должен публично покаяться. Признать, что твои «адские машины» были созданы в гордыне и заблуждении, и испросить прощения у Господа и у народа православного.

Я вздохнул.

— А во-вторых?

— А во-вторых, — его голос стал вкрадчивым, — ты передашь часть своих технологий. Мы создадим особую церковную комиссию, которая будет решать, какие из твоих изобретений богоугодны, а какие — нет. Мы будем следить, чтобы твои знания служили укреплению веры. Мы поможем тебе отделить зерна от плевел, барон. А опасные знания будем хранить у себя. На всякий случай.

Глава 2

Я смотрел на его постное лицо Феофана с благостной улыбочкой, и еле сдерживал ярость. Дожили. Вот он, рейдерский захват в духе восемнадцатого века. Без масок-шоу и автоматчиков, зато с крестами, хоругвями и таким ультиматумом, что за версту несло святой инквизицией. Им нужно было влияние и деньги. Хотя, нет, им был нужен полный, тотальный контроль над моим главным, бесценным активом — знаниями. Создать комиссию, которая будет решать, что «богоугодно», а что нет. Отделять зерна от плевел… Да они просто собирались залезть ко мне в черепушку, выпотрошить ее, а все самое вкусное запереть под церковный замок «на всякий случай». А меня, выжатого как лимон, оставить с «богоугодными» проектами вроде какой-нибудь улучшенной маслобойки.

Согласиться — все равно что добровольно нацепить ошейник и отдать поводок этим хитрым, алчным попам. Любава, стоявшая на крыльце, прижала руки к груди. Де ла Серда напрягся, его ладонь сама легла на эфес шпаги.

Нужно было что-то решать прямо сейчас, причем так, чтобы и волки остались сыты, и овцы — то есть я — целы. Я заставил себя разжать кулаки и выдохнул.

— Слова твои, отец Феофан, весомы и требуют размышлений, — мой голос прозвучал даже с эдаким смирением. — Дело, что ты предлагаешь, государственной важности. И рубить с плеча, на эмоциях, было бы великой гордыней и грехом.

Я окинул взглядом место, где собирался строить часовню.

— В одном ты прав: всякая сила — от Бога. И прежде чем решать, как с ней быть, надобно мне самому с мыслями собраться, да и у Господа совета испросить. Дай мне три дня. Три дня на раздумья и молитвы. А как срок выйдет, я тебе и дам свой ответ.

Феофан опешил. Кажется он ждал чего угодно: что я взорвусь, начну торговаться, испугаюсь. Но не этого. Я перехватил инициативу, ударив его же оружием — благочестием. Отказать мне в праве на молитву он не мог, его же паства не поняла бы. На его лице мелькнуло досадливое выражение, он быстро натянул маску отеческой заботы.

— Что ж, барон. Похвально, — процедил он. — Молитва — дело богоугодное. Мы подождем. И помолимся за тебя, дабы Господь наставил тебя на путь истинный.

Он развернулся и, махнув рукой, пошел прочь. Его свита удалялась с видом победителей. Мои же мужики смотрели на меня в полном недоумении. Не въехали, почему их командир, только что вернувшийся с победой, вдруг сдулся перед каким-то попом. Я ничего не стал им объяснять. Молча развернулся и пошел к себе в контору. Война перешла в новую фазу. И вести ее предстояло не на поле боя.

Вечером, когда в Игнатовском все угомонились, я позвал к себе Орлова. Мой верный СБшник, прошедший со мной огонь и воду, был готов к любому приказу.

— Дело есть. Тайное и срочное, — я кивнул ему на стул. — Завтра чуть свет — в Петербург. Один. Переоденься попроще, без шума и пыли.

Орлов сел, весь обратившись в слух.

— Задача одновременно и простая, и с подвохом. Явишься к графу Брюсу. Лично. И передашь мою просьбу. Мне нужна встреча. Срочная и тайная. С местоблюстителем патриаршего престола, Стефаном Яворским.

Орлов удивленно вскинул бровь.

— С Яворским? Петр Алексеич, да он же… он же твой главный противник в рясах! Говорят, на дух не переносит все, что от немцев да от тебя исходит. Терпит из-за Государя…

— В том-то и дело, — усмехнулся я. — Мне нужно понять, откуда ветер дует. Этот Феофан — он сам по себе такой ретивый, из кожи вон лезет, или это приказ самого Яворского? Может, старик и не в курсе, какие тут ультиматумы от его имени ставят. А может, как раз наоборот, это он и дергает за ниточки. Мне кровь из носу нужно это выяснить. Посмотреть ему в глаза, понять, готов ли он к разговору или уперся рогом.

Я подался вперед, понизив голос.

— Поэтому ты, когда будешь говорить с графом, передашь ему мои слова дословно. Брюс — тертый калач, поймет, как это лучше обставить. Я не жаловаться еду и не защиты просить. Я еду за «беседой», советом. Я, барон Смирнов, дескать, озабочен тем, чтобы мои машины и заводы служили мощи государства и укреплению веры православной. И потому испрашиваю совета у мудрейшего пастыря, как мне лучше все устроить, дабы не впасть в грех и не смущать умы людские. Понял? Ни слова об ультиматуме Феофана. Ни намека на конфликт. Я еду как смиренный сын Церкви, ищущий наставления.