Воронцов. Перезагрузка. Книга 3 (СИ) - Тарасов Ник

Прохор и Семен, тоже оказались в кольце объятий своих домочадцев — жены, дети, все лепетали, спрашивали, трогали, словно не веря, что живы вернулись.

Я медленно слез с Ночки, погладил ее по шее:

— Молодчина, — шепнул я ей на ухо. — Заслужила отдых.

Повернулся к деревенским, кивнул:

— Все хорошо.

А сам пошел к своему дому. Слышал, как позади меня Машка семенит, стараясь не отстать, но и не приблизиться слишком явно. Чувствовал ее взгляд на своей спине — обжигающий, полный невысказанного.

Поднялся на крыльцо, толкнул тяжелую дверь в сени. Машка юркнула следом, словно маленькая белка. Дверь закрылась, отрезав нас от внешнего мира, погрузив в полумрак и прохладу сеней.

И тут она не выдержала. Разрыдалась, бросилась ко мне, обвила руками шею, прижалась всем телом — теплая, живая.

— Егорушка, — голос дрожал, срывался, — живой! Я как узнала, что бандиты в лесу, чуть с ума не сошла! А у тебя рука! Дай посмотрю, что там, дай!

Она уже тянулась к повязке, и я не стал сопротивляться. Ее пальцы, маленькие, но сильные, ловко развязали узел, осторожно сняли ткань, присохшую к ране. Я поморщился, когда она задела края пореза.

— Ой, Егорушка, — ахнула она, увидев рану. — Кто ж тебя так? Сейчас, сейчас…

Она метнулась в угол, где у меня стоял сундук с травами и снадобьями, достала какие-то корешки, баночку с мазью.

— Сядь, — скомандовала она, и я послушно опустился на лавку.

Машка наклонилась над раной, внимательно осматривая ее. Ее дыхание касалось моей кожи, вызывая мурашки. Прядь волос выбитая из-под платка, щекотала мне плечо.

— Не глубокая, но длинная, — пробормотала она. — Зашивать не надо, но промыть нужно хорошенько. И мазью смазать. И повязку чистую. А то загноится. А коль загноится, так и рука может… — Она осеклась, не договорив страшное.

Я накрыл ее руку своей:

— Машенька, я в порядке. Правда.

Она подняла на меня глаза, полные слез:

— Я так испугалась, Егорушка. Так испугалась. Говорят, их много было, бандитов-то. Говорят, ты как лев дрался… А вдруг бы…

— Но не случилось же, — мягко перебил я. — Все хорошо.

Она шмыгнула носом, решительно утерла глаза тыльной стороной ладони:

— Сейчас обработаю. Потерпи немного, жечь будет.

Она промыла рану отваром каких-то трав — действительно, жгло так, что зубы сводило. Потом нанесла мазь — прохладную, пахнущую хвоей и еще чем-то терпким. Каждое ее движение было полно такой заботы, такой нежности, что у меня перехватывало дыхание. Когда она накладывала чистую повязку, я поймал себя на мысли, что не хочу, чтобы эта процедура заканчивалась.

— Вот, — сказала она, закрепив конец повязки. — Теперь порядок. Только не мочи пару дней. И повязку менять надо каждый день.

Она смотрела на меня снизу вверх, и в ее глазах было столько всего — тревога, облегчение, нежность и что-то еще, чему я боялся дать название.

— Спасибо, Маш, — тихо сказал я.

Она кивнула, опустила глаза:

— Тебе поесть принести? Ты ж с утра небось не ел?

В этот момент в дверь постучали, и голос Митяя прозвучал приглушенно:

— Барин, там народ интересуется, что дальше делать.

Я вздохнул, поднялся с лавки:

— Пойдем, посмотрим, что там.

Машка отступила, давая мне пройти, но перед тем как я открыл дверь, вдруг схватила меня за здоровую руку:

— Егорушка, — прошептала она, — обещай быть осторожнее. Обещай.

Я сжал ее пальцы:

— Обещаю. — Сам же наклонился и крепко поцеловал.

Когда мы вышли на улицу, народ еще толпился недалеко от моего двора. Я подошел ближе и услышал, как мужики, окруженные женщинами и детьми, взахлеб рассказывали о произошедшем. И с каждым пересказом история обрастала все новыми подробностями.

— … А барин-то наш, — говорил Петр, размахивая руками, — как налетел на них! Они и опомниться не успели! Пятерых сразу уложил!

— Какие пятерых, — перебил его Илья, — семерых! Я своими глазами видел! Они на него с мечами, а он их голыми руками раскидывал, как щенков!

— Да что ты понимаешь, — вступил Прохор, — это его как он там сказал — боевое искусство, из-за моря привезенное. Он их не просто раскидывал, он их об землю так бил, что они потом встать не могли. Захар со служивыми только рты разинули, им всего по парочке и досталось!

— А один бандит, здоровый такой, на две головы выше Егора Андреича, — подхватил Семен, — так тот с ножом кинулся. А барин как развернется, как схватит его, да как перекинет через себя! Тот кувырком полетел, башкой об дерево — хрясь! И готов!

Я не выдержал, рассмеялся. Все обернулись на меня, и я увидел, как раскраснелись лица рассказчиков, пойманных на приукрашивании.

— А что сегодня победители без ужина будут? — громко спросил я, решив сменить тему.

Женщины всплеснули руками:

— Как же так! — воскликнула Прасковья. — Сейчас мы все организуем!

И началась суета. Бабы метнулись по домам — кто за горшками с едой, кто за квасом. Мужики принялись сдвигать столы, расставлять лавки под старой яблоней во дворе. Дети носились туда-сюда, путаясь под ногами, но их никто не прогонял — такой день, всем радость.

Машка тоже не осталась в стороне — побежала в погреб, вынесла оттуда соленья, мочёные яблоки, квашеную капусту. Я наблюдал за ней — за тем, как ловко она управляется, как переговаривается с другими женщинами, как смеется, запрокидывая голову. Теперь, когда опасность миновала, она словно расцвела, засияла изнутри.

Солнце уже почти село, и небо стало темнеть. Под яблоней зажгли факелы и лампы, свет которых создавал уютный круг тепла. Столы ломились от еды — простой, деревенской, но такой вкусной, что слюнки текли. Квас пенился в кружках, медовуха благоухала пряностями.

Я сел во главе стола, и все разместились вокруг — мужики, их жены, дети. Захар со своими служивыми держались чуть в стороне — видать, профессиональная привычка. Но и им нашлось место за столом.

Кто-то затянул песню — протяжную, раздольную. Другие подхватили. Голоса сплетались, поднимались к звездному небу. Я смотрел на эти лица, освещенные теплым светом, открытые, простые, и чувствовал, как что-то внутри меня оттаивает, размягчается.

Вот она, Россия. Не в столицах, не в княжеских палатах — здесь, под яблоней, за общим столом, под общей песней. Здесь, где беда сплачивает, а радость делится на всех.

Машка сидела неподалеку, и наши глаза то и дело встречались через стол. В ее взгляде плясали отблески факелов, а на губах играла легкая улыбка.

— За барина нашего! — вдруг громко произнес Петр, поднимая кружку с квасом. — За Егора Андреича! За барина! — подхватили остальные.

Я смущенно качнул головой:

— За всех нас, — ответил я, поднимая свою кружку. — За то, что вместе мы — сила, с которой не справиться никакому врагу.

Глава 2

В какой-то момент вечера, я задумался, глядя на опустевшую тарелку перед собой, — тут же должна быть распространена репа?

Мой голос в полутьме прозвучал громче, чем я ожидал. Видать, я это сказал вслух. Головы повернулись в мою сторону, и я продолжил, уже увереннее:

— Из неё же делают много разных блюд, причём… — я порылся в памяти, вспоминая скучные уроки истории, где сонный учитель монотонно рассказывал о пищевых привычках наших предков, — вкусно же?

Степан, сидевший у края стола, вытер рукавом бороду, на которой блестели капли кваса, и усмехнулся.

— Вкусно-то вкусно, барин, — кивнул он, — да только не разгуляешься нынче.

— А сколько посадили репы? — я задал свой вопрос, не обращаясь конкретно ни к кому.

Степан вздохнул, и в этом вздохе слышалась вековая крестьянская печаль.

— В этом году немного, — он покачал головой, и свет от лучины скользнул по его лицу. — Клятый староста зажал семена. Говорил, всему свой черед, а семян на всех не хватает. — Степан сплюнул в сторону, показывая свое отношение к старосте. — Поэтому в лучшем случае хватит до Рождества. А там… — он развел руками, словно показывая пустоту, которая ждала нас после праздников.