Инженер Петра Великого 7 (СИ) - Гросов Виктор

Утренняя прохлада пробиралась под мундир, но внутри, в топке моего организма, уже разгорался жар. Адреналин, лучший друг инженера перед запуском, впрыскивал в кровь высокооктановое топливо. Обостренные до предела чувства выхватывали всё: и кольцо оцепления из моих гренадеров, с трудом сдерживающих любопытных горожан; и лица офицеров, в которых смешались азарт и слепая вера в меня.

Рядом, склонившись над системой крепления гондолы, колдовал Анри Дюпре, преобразившийся за эту неделю из апатичного пленника в одержимого перфекциониста, в настоящего диктатора от механики. С лицом хирурга перед сложнейшей операцией он проверял натяжение каждого каната, прощупывая каждый узел. Его дотошность успокаивала. Я отвечал за общую физику процесса, за саму идею; он же гарантировал, чтобы эта идея не развалилась на куски при первом же порыве ветра.

Выпрямившись, француз подошел ко мне.

— Мсье Петр, — произнес он тихо, поручик-толмач уже не так часто был нужен. — Все узлы я проверил. Они выдержат вес. Однако я не могу проверить ваши цифры. По всем известным мне законам механики эта махина слишком тяжела, чтобы ее поднял просто нагретый воздух. Боюсь, мы рискуем построить самый большой в мире костер.

— Я тоже этого боюсь, Анри, — ответил я, не отрывая взгляда от нашего детища. — Но другого пути у нас нет. Время.

Выслушав Анри вернулся к своим канатам.

Я подошел к горелке, к «Сердцу Дракона 2.0». Похожая на жертвенный алтарь неведомого бога, она стояла на массивной треноге. Лично проверил крепление бака с горючей смесью, подвижность рычага, регулирующего подачу фитилей. Все на месте. Все выверено. Один неверный расчет плотности воздуха, один некачественный шов — и вся конструкция превратится в гигантский погребальный костер, где главным топливом буду я. Хмыкнув, я поднял руку.

— Меха! — скомандовал я.

Два десятка дюжих солдат навалились на рычаги огромных кузнечных мехов. Со скрипом и стоном в жерло купола ударили мощные потоки воздуха. Лежащее на земле полотнище зашевелилось — сначала робко, потом все увереннее. По нему пошли волны, оно стало расправлять складки, обретая объем. Это была медленная, изнурительная «холодная инфляция»: мы придавали оболочке первоначальную форму, чтобы не опалить ее пламенем горелки. Я не торопил — любая ошибка на этом этапе могла все разрушить.

Когда шар наконец принял форму приземистого, пестрого холма, я вновь поднял руку.

— Довольно! Канаты!

Солдаты, заранее расставленные по точкам, вцепились в десятки толстых пеньковых веревок, привязанных к силовому каркасу гондолы. Теперь все зависело от одного движения. Рука, подносившая тлеющий фитиль к соплу горелки, чуть дрогнула. Сжав ее в кулак, я поднес ее к отверстию.

Миг — и взорвалась тишина. С оглушительным, утробным ревом из «Сердца Дракона» вырвался ревущий столб оранжевого пламени. Жар ударил в лицо даже на расстоянии, заставив оцепление невольно попятиться. Воздух внутри уродливого мешка начал стремительно раскаляться.

И тогда началось чудо — по крайней мере, так думали местные.

На глазах у сотен застывших в изумлении людей наш холм задрожал. Он рос, поднимался, вытягивался вверх. Натянутая изнутри невидимой силой, ткань пошла тугими, упругими волнами. С каждой секундой шар становился все грандиознее, пожирая пространство и заслоняя собой утреннее небо. Сшитый из подручных материалов, он превращался в нечто величественное.

— Держи! Держать! — кричали унтеры, глядя, как канаты, натянувшись до предела, врезаются в ладони солдат.

Люди упирались ногами в землю, лица исказились от напряжения. Шар, уже достигший значительной высоты, стал живым существом, рвущимся на свободу.

Обернувшись, я встретился взглядом с Дюпре. Француз стоял, забыв про самообладание. Рот был полуоткрыт, в глазах отражалось пламя горелки и плескалось чистое, детское изумление. Он непроизвольно отступил на шаг, словно перед ним вырастала гора.

— Mon Dieu… Ça marche… (Боже мой… Оно работает…) — прошептал он так тихо.

С натужным скрипом шар оторвался от земли. Гондола, лежавшая на боку, качнулась и повисла в воздухе на высоте человеческого роста. Он летел, действительно летел.

По толпе пронесся многоголосый вздох восторга. Солдаты, забыв про строй, крестились; женщины на окраине поляны падали на колени, шепча молитвы. Для них это было как какое-то знамение, нарушение всех земных законов, сотворенное волей одного человека.

Я опустил руку с фитилем. Внутри все распирало от пьянящего триумфа. Получилось. Вопреки всему мы это создали.

Эйфория от первого успешного подъема быстро схлынула. Мы сотворили чудо, теперь его предстояло превратить в оружие. Когда шар, послушный командам, опустился на землю и сдулся, вновь став бесформенной грудой ткани, я собрал ключевых офицеров у гондолы. Зевак отогнали солдаты. В воздухе витал запах горелой пакли и раскаленного металла.

— Господа, — я обвел взглядом их воодушевленные лица, — вы видели, что эта машина способна летать. Теперь нам предстоит научить ее воевать. На подготовку у нас времени мало, как обычно.

Ответ на главный вопрос — кто поведет «Небесный Сокол» в бой — был очевиден. Никто, кроме меня, не знал всех тонкостей его конструкции, не чувствовал его капризного нрава. Как создатель, я и должен был стать его первым пилотом. Аксиома, не требующая доказательств.

— Первым полечу я, — объявил я как о деле решенном. — Мне нужно понять, как он ведет себя на высоте, как реагирует на ветер…

— Никак нет, ваше благородие!

Резкий голос Дубова перебил меня. Я обернулся. Поручик стоял, выпрямившись во весь свой немалый рост, с серьезным лицом. В руках он все еще сжимал свой «Шквал», словно тот придавал ему уверенности.

— Поручик? — я удивленно приподнял бровь. — Я ослышался?

— Никак нет, — повторил он, и впервые в его взгляде, устремленном прямо на меня, не было преданности — там горела непреклонность. — Я не могу этого допустить.

Офицеры замерли. Это было прямое неповиновение.

— Поясни, — процедил я, хмурясь.

— Ваше благородие, под Азовом, когда Сытин поднял мятеж, я спас вас. А в ущелье, когда вас контузило? Кто бы принял командование? — четко, отбивая каждое слово, произнес Дубов. — Армия держится на вас. Я не справлюсь, отвечаю только за вас. Без вас мы — стадо. Я не могу позволить, чтобы голова лезла в пасть льву, когда для этого есть руки. Мой приказ, данный капитаном де ла Серда, — защищать вас. И он старше любого другого.

Он замолчал. Его слова звучали веско. Он взывал к логике, к здравому смыслу, против которого трудно было возразить. Он был прав. И от этого я злился еще больше.

— Это приказ, Дубов! — хмыкнул я.

— А мой долг — сохранить командира! — отрезал он.

Наши взгляды скрестились. Сломать его через колено, пригрозить трибуналом? Глупо. Я мог, конено. Однако так я бы потерял одного из самых преданных в своей команде. Да и остальные офицеры явно разделяют его измышления.

— Хорошо, — выдохнул я, отступая. — Ты победил. Полетишь ты. Но инструктором буду я. И если ты хоть раз дашь мне повод усомниться в своих силах, я отстраняю тебя без разговоров. Это не обсуждается.

На лице Дубова промелькнуло облегчение. Он добился своего.

С этой минуты наша поляна превратилась в первый в мире учебный аэродром. Десятки раз в день «Небесный Сокол», удерживаемый на длинных канатах, взмывал на высоту в несколько десятков метров. Я вбивал в Дубова основы аэростатики, объясняя и механику, и физику полета.

— Горелка — не печка! — кричал я, перекрывая рев пламени. — Короткий, мощный импульс — набираешь высоту. Уменьшил пламя — плавно снижаешься. Чувствуй, как шар отвечает, как он дышит!

Дубов оказался на удивление способным учеником и быстро освоил азы. Он научился работать с рычагом горелки, интуитивно улавливая нужный момент для подачи тепла. Клапан на вершине купола тоже поддался ему: короткие, резкие рывки за шнур позволяли стравливать горячий воздух и точно регулировать скорость снижения. Мы отрабатывали сброс балласта — мешков с песком, имитирующих бомбы. На земле Анри Дюпре, как опытный артиллерист, объяснял ему основы баллистики, внося поправки на ветер. Дубов впитывал знания с жадностью, и к исходу второго дня я был почти уверен, что он справится.