Разведрота Латышева, в которую входил и взвод Максима, попала в засаду поздним вечером двадцатого сентября.
Как кур в ощип.
Случилось это в маленьком селе со смешным названием Грипаки. Рота подошла к селу через поле в пешем порядке, выслав вперёд троих разведчиков. Жаль только, они были не из взвода Максима, который на этот раз вместе со своим командиром шёл в арьегарде. Трое разведчиков наткнулись на крестьянина с подводой, который вёз в село сено. По уверениям крестьянина немцев в селе не было, о чём трое и доложили Латышеву. Не проверив чужие слова.
Как выяснилось очень быстро, крестьянин соврал и соврал намеренно. Немцы в деревне были, и было их много.
Максим почуял неладное, когда рота уже втянулась в село. Почуял, но было поздно. Немцы ударили неожиданно, с флангов, используя хаты в качестве прикрытия.
Пулемётным, автоматным и винтовочным огнём выкосило половину роты.
Латышев был убит на месте.
Максим попытался войти в сврехрежим и… не смог. Организм отказался подчиняться.
— А я предупреждал, — мрачно заметил КИР.
— Отступаем! — во всю силу лёгких закричал Максим и приподнялся над землёй, чтобы его было лучше слышно. — Всё назад!
Это было ошибкой.
Последнее, что он увидел — выползающий из-за крайней избы и плюющийся пулемётным огнём силуэт танка Т-3 и бегущие фигуры немцев.
Три пули попали ему в грудь, отбрасывая назад.
Рубашка из поляризованного углерита выдержала, но четвёртая пуля, как ему показалось, вошла в череп точно над левым глазом. Вспышка боли и ярчайшего света затопила мозг, и последнее, о чём он успел подумать, прежде чем потерял сознание, было: «Неужели это всё?».
Хотелось пить.
Но воды не давали. Кто-то вытирал ему влажным полотенцем лицо. Это было приятное ощущение. Лицо словно горело огнём, а влажная прохладная ткань снимала жар. Не полностью, но снимала. Когда полотенце нагревалось, его окунали в воду, выжимали (он слышал характерное журчание воды) и снова вытирали им лицо.
Потом он услышал женский распевный голос:
— На горах Афонских стоит дуб мокрецкой, под тем дубом сидят тринадесять старцев со старцем Пафнутием. Идут к ним двенадесять девиц простоволосых, простопоясых. И рече старец Пафнутий, с тремянадесять старцами: кто сии к нам идоша? И рече ему двенадесять девицы: есмь мы царя Ирода дщери, идем на весь мир кости знобить, тело мучить. И рече старец Пафнутий своим старцам: зломите по три прута, тем станем их бита по три зори утренних, по три зори вечерних. Взмолишась двенадесять дев к тринадесять старцам со старцем Пафнутием. И не почто же бысть их мольба. И начата их старцы бита, глаголя: Ой вы еси, двенадесять девицы! Будьте вы трясуницы, водяницы, расслабленные, и живите на воде студенице, в мир не ходите, кости не знобите, тела не мучьте. Побегоша двенадесять девиц к воде студенице, трясуницами, водяницами, расслабленными. Заговариваю я раба Максима от иссушения лихорадки. Будьте вы прокляты двенадесять девиц в тартарары! Отыдите от раба Максима в леса темные на древа сухие.
Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, аминь. Вначале бе Слово, и Слово бе к Богу, и Бог бе Слово [1]
«Максима? — подумал он. — Откуда она знает моё настоящее имя? Как же хочется пить…»
Он попытался сказать это вслух, но ничего не получилось. Хотя губы, кажется, шевельнулись.
— Пить хочешь? — догадался женский голос. — Бачу, бачу. Почекай трохи, зараз [2].
Чьи-то шаги. Лёгкие, едва слышные.
Шлёп-шлёп-шлёп.
Детские?
— Ось, бабуся.
— З джерела брала? [3]
— Так.
— Дякую, онучка. Тепер іди [4]
— Бабуся, він буде жити? [5]
— Буде, онучка, буде, він сильна людина. Дуже сильна. Iди. [6]
Шёпот. Женщина что-то шепчет. Очень тихо, едва слышно. На каком-то наречии, напоминающем церковнославянский язык. Или старославянский. На похожем она уже говорила перед этим. Отгоняла от Максима двенадцать злых девиц-болезней. Но теперь что-то другое. Что-то про воду, которая должна исцелить, укрепить, дать новые силы. Отдельные слова он разбирал и даже понимал: жадль — жажда, вдушити — вдохнуть душу, абие — вдруг, елико — сколько. Но подробно уловить смысл не получалось.
«Если бы я мог выйти в сверхрежим, услышал бы и всё понял, — подумалось. — Только какой там сверхрежим. Тут бы выжить…»
Ему приподняли голову. Он нащупал губами край чашки, а затем и воду — чистую, холодную, целебную.
Начал пить. Медленно, маленькими глотками, стараясь ощутить и прочувствовать каждый.
Казалось, такой вкусной воды он не пил никогда. Даже в пору его службы в Туркмении, где вода была самой жизнью. Особенно летом, когда бешеное туркменское солнце обжигало так, что, казалось, от его лучей можно было прикурить и без линзы.
Яйцо в песке запекалось за пять минут, помнится.
Кстати, о яйце.
Если он уже напился, то было бы неплохо и поесть. Во всяком случае, желудок подаёт недвусмысленные сигналы.
— Оживаешь, — прозвучал в голове знакомый голос. — Эта женщина, кажется, вытащила тебя с того света. То есть нас обоих вытащила. Потому что клянусь всей информацией, которая только существует в нашей Вселенной, я уже потерял надежду и готовился к смерти. Интересно, какая она для таких, как я?
— Вопрос, несомненно, интересный, — сказал Максим. — Но давай отложим его практическое выяснение.
— Давай, — согласился КИР. — Тогда попробуй открыть глаз. Правый. Потому что левый у тебя повреждён.
— Сильно?
— Сильно. Задет глазной нерв. Фактически он перебит. Я надеюсь на восстановление, ты парень крепкий, но… Говорю же — на волосок от смерти прошли. В прямом смысле слова. Попади пуля чуть левее — и всё, прощай Максим Седых, он же Николай Свят. И КИР вместе с ними.
— Погоди… Значит, пуля раздробила череп? Просто я не могу провести диагностику. Нет сил.
— Раздробила, можешь даже не сомневаться. Повторяю, эта удивительная женщина спасла и тебя, и меня. Кстати, её зовут Анна, это я подслушал. Она сложила кости твоего черепа, перебинтовала голову правильно… Даже не спрашивай, как она сумела это сделать. Не всякому хирургу под силу. Но она сделала. Теперь кости срастаются. Не так быстро, как хотелось бы, но срастаются.
— Хорошо, — сказал Максим. — Теперь помолчи. Я попробую открыть глаз.
Он попробовал и у него получилось. Глаз открылся.
Этим глазом он увидел склонившееся над ним женское лицо.
Откуда-то слева, из маленького окошка, сочился дневной свет. Он освещал чёрные, с проседью, волосы, небрежно убранные назад и заколотые узлом на затылке.
Широкий открытый лоб, прорезанный одной горизонтальной и двумя вертикальными, лежащими между бровей, морщинами.
Длинный, чуть курносый нос.
Тёмно-карие, почти чёрные, пронзительные глаза.
Мелкие морщинки лучиками разбегаются от уголков глаз к вискам.
Над глазами — роскошные чёрные брови вразлёт.
Полные, красивые, уже немного увядшие губы.
Твёрдый подбородок с милой ямочкой.
Высокая шея.
Тяжёлая грудь угадывается под платьем, застёгнутым под горло.
Уже не молода.
Но ещё и не старая.
Будь она из его времени, в котором советские люди живут в среднем сто лет, он сказал бы, что ей около семидесяти лет.
Но здесь, в тысяча девятьсот сорок первом году, конечно, меньше.
Скорее всего, пятьдесят два — пятьдесят четыре.
— П-п-привет, — сказал он и попытался улыбнуться.
Что-то получилось. По крайней мере, он услышал свой голос. Слабый, какой-то наполовину квакающий, наполовину каркающий, но — голос.
— Здравствуй, — улыбнулась женщина. Улыбка сразу сделала её моложе. — Ещё воды?
Теперь она говорила по-русски.
— Если можно.
Она снова приподняла ему голову, дала напиться. Он уловил запах. Пахло сухими травами, чистым телом и немного дымом костра.
Он прокашлялся. Стало легче.
— Вас Анна зовут? — спросил.
— Да. Откуда ты знаешь?
— Кажется, услышал. Словно во сне.
