Миссия в Сараево (СИ) - Тыналин Алим

Я обмакнул перо и начал писать. Медленно, старательно выводя каждую букву, копируя наклон и нажим с образца:

«Получил ваш последний отчет. Информация о составе группы ценна».

Пауза. Снова обмакнуть перо в чернильницу. Проверить, не дрожит ли рука, нет, твердо.

«Триста крон переведено на указанный счет в банке Земуна».

Земун идеальная деталь. Пограничный город, формально австрийский, хотя большинство жителей сербы. Логичное место для тайных операций и передачи денег. Сумма в триста крон тоже выбрана не случайно не слишком большая, чтобы не вызвать недоверия, но достаточная для промежуточной выплаты агенту.

«Крайне важно узнать точную дату и место операции. Как только будет известно, немедленно сообщите».

Я остановился, вглядываясь в написанное. Почерк получился убедительным. Продолжил:

«Ваша безопасность гарантирована. После завершения переезд в Вену, новые документы, пять тысяч крон».

На последней строке подпись. Всего одна буква, но какая важная. Я вывел «U» с характерным росчерком вправо. U это могло быть что угодно. Урбах? Ульрих? Удине? Неопределенность работала на меня. Дмитриевич будет гадать, кто скрывается за этой буквой, и это усилит эффект.

Я отложил перо и внимательно изучил результат. Письмо выглядело убедительно. Почерк похож, содержание правдоподобно. Но этого мало, документ должен выглядеть не только что написанным, а таким, что его носили в кармане, читали несколько раз.

Я взял лист осторожно за края и слегка помял его. Не сильно, просто придал бумаге вид документа, который складывали и разворачивали. Затем заварил крепкий чай в стакане, остудил и обмакнул в него палец. Провел влажным пальцем по краям письма, бумага потемнела, появился эффект легкого пожелтения, как от времени.

Я сложил письмо вчетверо, как складывают для ношения в кармане. Развернул, снова сложил, еще раз развернул. На сгибах появились светлые полосы, как и должно быть у документа, который часто открывали и закрывали.

Последний штрих. Я зажег свечу, капнул воском на угол письма и размазал его пальцем. Получилось похоже на остатки печати от конверта. Мелкая деталь, но она добавляла правдоподобности.

Готово.

Я откинулся на спинку стула, разглядывая работу при свете лампы. Письмо лежало на столе, слегка помятое, с пожелтевшими краями, с остатками воска в углу. Оно выглядело настоящим. Дмитриевич опытный конспиратор, он видел сотни поддельных документов. Но это письмо должно было выдержать его проверку.

Я аккуратно сложил письмо и спрятал во внутренний карман пиджака, висевшего на спинке стула. Завтра оно окажется на столе у полковника Дмитриевича. А сейчас нужно уничтожить следы работы.

Черновики с упражнениями в почерке я скомкал и бросил в большую керамическую пепельницу. Чиркнул спичкой, бумага вспыхнула жадным желтым пламенем.

Я наблюдал, как огонь пожирает листы, превращая их в черный пепел с красными искрами по краям. Когда пламя погасло, я растер пепел до мелкой пыли.

Образец письма австрийского офицера я спрятал в тайнике под полом, там уже лежали мое оружие и другие компрометирующие бумаги. Надо будет потом вернуть Артамонову.

Я разделся, лег на кровать, но сон не шел. В голове прокручивалась завтрашняя встреча с Дмитриевичем.

Нужно продумать каждое слово, каждую реакцию. Малейшая фальшь, и полковник почувствует обман. Он не из тех, кто прощает предательство.

За окном пропел первый петух. Рассвет был близко. Я так и не сомкнул глаз.

Дом Дмитриевича на тихой улице в центре Белграда выглядел как обычная резиденция состоятельного офицера в отставке. Двухэтажное здание с балконом, увитым виноградом, выкрашен в серый цвет. Ничто не выдавало, что здесь находится один из центров Черной руки, организации, чья сеть опутала весь Балканский полуостров.

Я подошел к двери ровно в три часа дня. Денщик, тот самый хмурый детина со сплюснутым носом и маленькими глазками, впустил меня без слов и провел по знакомому коридору. Паркет скрипел под нашими шагами. В кабинете пахло табаком и старыми книгами.

Дмитриевич сидел за массивным дубовым столом, заваленным бумагами и картами. На нем был расстегнутый китель без знаков различия, седые волосы аккуратно зачесаны назад. Лицо полковника оставалось непроницаемым, ни тени эмоций, только внимательный, оценивающий взгляд.

У стены, скрестив руки за спиной, стоял майор Танкович. Его присутствие меня не удивило, Танкович отвечал за подготовку боевиков, он должен слышать мой доклад. Майор смотрел на меня с плохо скрытым раздражением. Видимо, уже догадывался, что я скажу не то, что он хотел бы услышать.

— Садитесь, Соколов, — Дмитриевич указал на стул перед столом.

Я сел, держа спину прямо. Письмо во внутреннем кармане казалось раскаленным железом, жгло через ткань пиджака. Но показывать его еще рано.

— Говорите, — коротко бросил Дмитриевич, откидываясь на спинку кресла.

— Да, господин полковник. — Я сделал паузу, собираясь с мыслями. — Я провел три дня в лагере, наблюдал за группой. Изучал каждого, смотрел, как они ведут себя, как готовятся. И должен доложить, есть серьезные опасения относительно их готовности.

Танкович дернулся, будто собираясь перебить, но Дмитриевич едва заметно поднял руку. Майор замолчал, только челюсти сжались крепче.

— Продолжайте, — сказал полковник.

Я наклонился вперед, положив руки на колени.

— Начну с Чубриловича. Он одержим идеей, горит желанием действовать. Но эта одержимость проблема. Он не контролирует эмоции, вспыхивает по любому поводу. Во время тренировок срывался на крик, когда что-то не получалось. Такой человек опасен не только для врага, но и для своих. В критический момент он может действовать импульсивно, не по плану.

— Чубрилович лучший стрелок в группе, — сухо заметил Танкович.

— Стрелять на полигоне и стрелять в человека разные вещи, — парировал я, не поворачивая головы к майору. — Особенно когда это непростая персона, окруженная охраной. Велько может дрогнуть. Или наоборот выстрелить раньше времени, не дожидаясь сигнала. Он непредсказуем.

Дмитриевич слушал молча, пальцы его правой руки медленно постукивали по столешнице. Я продолжил:

— Грабеж полная противоположность. Тихий, послушный, выполняет все приказы. Но в нем нет стержня. Он идет за другими, потому что не умеет отказывать. В лагере я видел, как он бледнел при каждом упоминании о крови, о жертвах. Это не боец, господин полковник. Это ведомый, который пойдет на операцию, потому что боится подвести товарищей. Но когда настанет момент действовать, он может просто замереть.

— Грабеж показал хорошие результаты в обращении с оружием, — снова вмешался Танкович. Голос его звучал напряженно. — Правда в последнее время он сильно болел и я отпустил его из лагеря. Он еще не возвращался.

— Показал, — согласился я. — На полигоне. Когда стреляешь в мишени, а не в живых людей. Когда никто не стреляет в ответ. Грабеж не выдержит настоящего боя.

Я сделал паузу, давая словам осесть. Дмитриевич продолжал смотреть на меня тем же непроницаемым взглядом. Невозможно было понять, верит он мне или нет.

— Попович, — продолжил я. — Он самый циничный из всех. Говорит правильные слова о свободе, о независимости Боснии, но я видел его глаза. Там пустота. Ему все равно. Он в этом деле ради азарта, ради приключения. Такие люди опасны, потому что у них нет внутренних тормозов. Попович не задумается об последствиях — ни для себя, ни для дела. Он играет в революцию, как в игру.

— Это чушь! — не выдержал Танкович, делая шаг вперед. — Полная чушь! Я тренирую их месяцами! Каждый день, по шесть часов! Они готовы, господин полковник! Они пройдут через огонь за идею! Попович поставил ему синяк под глазом, может поэтому они все стали непригодными?

Дмитриевич повернул голову к майору. Взгляд был холодным.

— Майор, молчите.

Танкович замер, побелевшими губами. Я видел, как вздулась жила на его виске, как сжались кулаки. Но он отступил на шаг назад, к стене.