Леонид. Время исканий (СИ) - Коллингвуд Виктор

На вокзале в Гагре нас ждал первый бой с советской действительностью. Окошко кассы, забранное толстой решеткой, встретило нас стандартным: «Билетов нет». Подробный опрос кассирши выявил, что нет их ни на сегодня, ни на завтра, ни на Москву, ни на Ленинград, ни даже на Харьков. Вообще никаких. Высокий сезон, так сказать.

— Но у меня правительственный вызов! — я просунул в окошко телеграмму.

Кассирша, полная, усталая женщина, даже не взглянула на бумагу.

— У нас тут все с вызовами. И все с наркомата.

Пришлось идти в вокзальный партком — маленькую, душную комнатушку, где за столом сидел хмурый мужчина в застиранной гимнастерке. Он долго и недоверчиво изучал мое удостоверение, потом телеграмму, цокая языком. Только после этого он нехотя поднял трубку и начал выяснять, что к чему. Началась долгая, унизительная процедура подтверждения. Звонки в Москву, в приемную Орджоникидзе, сверка фамилий, вот это вот все…. Я стоял и ждал, чувствуя, как бессильная ярость закипает внутри.

Наконец, через полчаса, когда до отхода поезда оставались считанные минуты, все вдруг изменилось. Прямо начальнику станции перезвонил кто-то из аппарата ЦК, и вот, растерянный партработник выскочил из своей каморки, за ним семенил бледный, перепуганный начальник станции. Они бежали по перрону впереди нас, расталкивая толпу.

— Сюда, товарищ Брежнев! Прошу! Мы все уладили!

Оказалось, что в «мягком» вагоне мгновенно «нашлось» свободное купе. Каким чудом — я предпочел не спрашивать, хотя мельком видел, как из соседнего купе двое военных с вещами растерянно выходят в общий вагон. Система работала. Нужно было лишь нажать на правильный рычаг.

В поезде, когда он, дернув, тронулся на север, Лида прижалась ко мне.

— Ничего, Леня, — тихо сказала она. — Все равно хорошо было. Хоть несколько дней.

Она пыталась меня утешить! Я обнял ее, а сам смотрел в окно, на проплывающие мимо пальмы и синее, безмятежное море. Мысли были уже далеко, в Москве. Что за катастрофа могла заставить Серго Орджоникидзе выдернуть меня с отдыха? Что могло случиться за эти несколько дней, что потребовало моего личного, немедленного присутствия? Тревога, глухая и неприятная, тяжелым камнем легла на сердце.

Дорога на север была долгой и утомительной. Двое суток под перестук колес, в духоте вагона, который чем дальше отъезжал от моря, тем сильнее наполнялся запахами угля, махорки и пыли. Все это время я почти не говорил, мысленно перебирая возможные причины срочного вызова. Авария на заводе? Провал испытаний? Новая интрига Тухачевского?

Прямо с Казанского вокзала, оставив Лиду с вещами на попечение водителя, я поехал в Наркомат тяжелой промышленности на площадь Ногина. Серго Орджоникидзе принял меня немедленно, без доклада. Он мерил шагами кабинет, и по его багровому лицу и сжатым кулакам было видно, что он в ярости.

— А, приехал! — пророкотал он вместо приветствия. — Садись, слушай. У нас скандал, Леонид! Инцидент, понимаешь, международного масштаба!

Он остановился передо мной, и его глаза метали молнии.

— В сентябре, пока ты там… отдыхать изволил, — он сделал на последнем слове язвительное ударение, — к нам с визитом прилетала французская делегация. Во главе с их министром авиации, этим хлыщом Пьером Котом.

— Вообще-то я в курсе, — осторожно заметил я. — Читал в газетах!

— Ты читал бравурные отчеты! А ты послушай, что было на самом деле! — он снова заходил по кабинету. — Этот Кот прилетел на своем новейшем пассажирском самолете. Девуатин, мать его, Изумруд,… — тут Григорий Константинович добавил несколько крепких слов. — Красивая машина, ничего не скажешь, вся блестит. Мы, как положено, выслали ему навстречу для почетного эскорта звено наших лучших истребителей И-5. С лучшими летчиками.

Он остановился и посмотрел на меня в упор.

— И ты знаешь, что приключилось? Этот французский буржуй на своем гражданском, пассажирском самолете, с бабами и шампанским на борту, просто дал газу и улетел от наших хваленых «ястребов», как от стоячих! Только его и видели! Догнать не смогли!

Он с силой ударил кулаком по столу, отчего подпрыгнул тяжелый чернильный прибор.

— Об этом немедленно доложили Хозяину. Уж не знаю, кто позвонил ему в Пицунду, но он в ярости. Перезвонил мне и наговорил таких слов, каких я давно от него не слышал. Сказал, что это не просто техническое отставание, а государственная измена. И приказал немедленно собрать всех моторостроителей и тебя, разобраться и наказать виновных.

Я молчал. Злость на то, что мои худшие прогнозы, высказанные на том памятном авиапразднике, сбылись так быстро и так унизительно. И ведь я же говорил: мы осваиваем новые двигатели, авиация на пороге решительного рывка вперед — так нет, все уже про это забыли. Станет ли Сталин разбираться в технических нюансах, или просто потребует найти «крайнего»? Вопрос… А ведь этим «крайним», как новый куратор всей оборонки, мог легко оказаться и я.

— Конструкторов я уже вызвал, — продолжал Орджоникидзе, немного остыв. — Сейчас будут у тебя. Разбирайся. А потом вместе пойдем к нему. Если он, конечно, захочет нас видеть.

Через два часа в моем кабинете было тесно и накурено. За столом сидели главные силы советского авиамоторостроения: Владимир Яковлевич Климов — худой, интеллигентный, с усталыми глазами ученого — мой бывший преподаватель в МВТУ имени Баумана. Он как раз осваивал в Рыбинске двигатели «Испано-Сюиза», на которые я возлагал главные надежды Аркадий Дмитриевич Швецов из Перми, кряжистый, основательный уральский мужик, недавно приехавший из Америки, где находился в длительной командировке; и Александр Александрович Микулин, высокий, бритоголовый московский конструктор, создатель самого мощного на тот момент отечественного мотора М-34. Не было только Назарова из Запорожья, вместо него приехали его заместитель Туманский. Приехали также конструкторы Бессонов и Урмин — они работали в Институте авиационного моторостроения. Атмосфера была тяжелой: все понимали, чем грозит высочайший гнев.

— Итак, товарищи, — начал я без долгих предисловий, — ситуацию вы знаете. Она не просто плохая. Она катастрофическая. Наш лучший истребитель не может догнать пассажирский самолет вероятного противника. Это приговор всей нашей системе. Хочу услышать от каждого: в чем причина и что вы предлагаете делать. Владимир Яковлевич, начнем с вас. «Испано-Сюиза». Это наша главная надежда. Как обстоят дела?

Климов устало потер виски.

— Дела обстоят сложно, Леонид Ильич. Мотор очень хороший, спору нет. Легкий, мощный, компактный. Но французы, как и ожидалось, продали нам неполный комплект технологической документации. Нет ни точных составов сплавов, ни допусков, ни режимов термообработки. Многие вещи, самые важные, приходится осваивать «на ощупь», методом проб и ошибок. Мы бьемся над главной проблемой — выпускные клапаны. На максимальных оборотах, на форсаже, они прогорают. Держатся сто часов, иногда пятьдесят, а иногда и десять не выдерживают. Мы перепробовали все жаропрочные стали, которые у нас есть, меняли форму тарелки, усиливали пружины — ничего не помогает. Они текут и прогорают.

Я слушал, и в голове выстраивалась абсолютно ясная картина. Это был тот самый технологический барьер, о котором я читал когда-то.

— Владимир Яковлевич, — сказал я, стараясь, чтобы это прозвучало как предположение, а не как прямое указание. — Я тут изучал их открытые зарубежные патенты, пытался найти зацепку. Скажите, а вы не пробовали делать стержень выпускного клапана полым?

Климов удивленно поднял на меня глаза.

— Полым? Зачем? Это же ослабит конструкцию.

— Не обязательно. А что, если в эту полость поместить вещество с низкой температурой плавления? Например, металлический натрий.

В кабинете наступила тишина. Микулин и Швецов подались вперед, внимательно глядя на Климова. На лице самого Климова отразилась напряженная работа мысли.

— Натрий… — пробормотал он. — Внутри клапана… Он же будет там плескаться, как жидкость… Переносить тепло от раскаленной тарелки к стержню… Охлаждать! Черт возьми, как же просто! Внутреннее жидкостное охлаждение!