Ювелиръ. 1808 (СИ) - Гросов Виктор

Подарок. Слова Воронцова о «жесте» прочно впились в память. Простой безделушкой ее не удивить — женщина, наверняка видевшая все сокровища Петербурга, ждала иного. Ей нужно было нечто, говорящее об уме, а не о богатстве.

И тут мой разум, нырнув в заваленные хламом архивы памяти, вытащил на свет Божий неожиданный образ. Всплыли пыльные лекции по истории ювелирного искусства, перед глазами встала Франция кануна Революции, эпоха агонии аристократии Людовика XVI. Тогда, на грани банкротства, когда земля уходила из-под ног, а титулы переставали быть гарантией богатства, родилось удивительное искусство обмана — украшения-трансформеры — «Bijoux à transformation». Одно-единственное пышное колье, надетое на бал у короля, на следующий день при помощи скрытых замков и винтов разбиралось на пару серег, скромную брошь и браслет. Разорившаяся маркиза, распродавшая половину имений, могла каждый день создавать иллюзию нового гарнитура, пуская пыль в глаза кредиторам и завистливым подругам. Ювелирное искусство? Нет, это была стратегия выживания. Театр одного актера. Блестящая ложь. В XXI веке это бы назвали «многофункциональностью» и продавали втридорога как образец прагматизма.

И именно в этот миг у меня сложилась в голове идея. Словно в сложном замке провернулся единственно верный ключ. Я не повторю эту идею, а выверну ее наизнанку. Их трансформеры разбирались на части. Мой — будет меняться, оставаясь единым целым. Не разборный, а динамический. Украшение-хамелеон.

Пальцы сами потянулись к угольку, и я, забыв обо всем, принялся лихорадочно набрасывать эскиз. В основе — перстень. Относительно массивный, в моем новом «варварском» стиле. В центре — тот самый «кошачий глаз», закрепленный на невидимой оси, способный вращаться. А вокруг него — сложнейшая подвижная система из десятков крошечных, взаимосвязанных «перьев», похожих на лепестки диковинного цветка. Каждое перо — двустороннее: одна сторона из вороненой стали, покрытая тончайшим слоем черной, почти поглощающей свет эмали; другая — из полированной платины, усыпанная мельчайшей алмазной крошкой, «паве», что вспыхнет мириадами искр при малейшем движении. При этом будет люфт, который будет изображать «подрагивание» перьев, оживляя украшение.

Механизм рождался в голове, опережая руку. Поворачиваешь центральный камень по часовой стрелке — и скрытая в толще оправы система микрорычагов и шестеренок, подобная часовому механизму, одновременно переворачивает все «перья» черной стороной вверх. Перстень обращается в «Ночную Птицу» — мрачную, готическую, таинственную. Украшение, созданное для интриг в полумраке салона Элен.

Поворачиваешь камень против часовой стрелки — и «перья» снова приходят в движение, являя миру свою светлую сторону. И вот на пальце уже не ночной хищник, а «Дневная Птица» — сияющая, яркая, торжественная, способная затмить блеск любой дворцовой люстры. Элен, которая ходит в храм.

Я продумал все до мелочей: высокий кабошон для камня, чтобы максимально раскрыть эффект «бегающего зрачка»; скрытый фиксатор, дабы механизм не срабатывал случайно. Это была задача для гения микромеханики.

И тут меня посетила еще одна мысль.

Сделать ее в единичном экземпляре я смогу, справлюсь. Но если поставить такое на поток? Эта мысль немедленно вернула меня к Кулибину.

Едва дождавшись утра, я подкараулил его за завтраком. Старик, на удивление, был в хорошем расположении духа и почти не ворчал.

— Иван Петрович, — начал я без обиняков. — Отвлекитесь от каши. Задачка для вас есть.

На столе перед ним лег мой ночной эскиз. Кулибин долго хмуро разглядывал рисунок, вникая в разрезы, показывающие сложнейший внутренний механизм.

— Это что еще за чертовщина? — пробасил он наконец. — Опять твои потешные игрушки? Шарманка на палец, что ли?

Сбивчиво, перескакивая с одного на другое, я стал растолковывать ему свою задумку: про вращающийся камень, двусторонние «перья», про скрытые в толще металла шестеренки. Он вяло слушал и поначалу на его лице был один лишь скепсис, но постепенно, по мере того как я углублялся в механику, в глубине его глаз разгорался огонек чистого инженерного любопытства.

— Сложно, — вынес он вердикт, когда я наконец выдохся. — И глупо. Побрякушка. — Однако он не отводил взгляда от чертежа, водя по линиям огрубевшим пальцем. — Но… ежели подумать… задачка-то красивая. В ней музыка есть, как в добрых часах.

Зацепило. Но тут же он поднял на меня свои выцветшие, ставшие за эти дни какими-то очень усталыми глаза, и посерьезнел.

Он очень странно посмотрел. Такого взгляда у него я еще не наблюдал. Мудрого. Даже не так — умудренного.

— Ты вот что, счетовод. У тебя силенки-то есть на такие фокусы? Одно дело — насос строить, дело государево. А это… это ж куча кропотливой, блошиной работы.

В этот момент я впервые увидел в нем просто очень пожилого, измотанного человека. И я решился.

— Иван Петрович. А зачем вам Нижний? Что вы там забыли? Сидеть в четырех стенах и мастерить для себя, в стол? Ваши идеи должны работать, жить в металле. Не в одном экземпляре, как диковинка для графа, а в сотнях, в тысячах. Я могу предложить вам стать сердцем этого дома. Главным механиком «Саламандры». У вас будет своя мастерская. Лучшие инструменты, какие только можно достать за деньги. Любые материалы. И ученики, которым вы сможете передать свое знание. Мы вместе будем делать вещи, которых этот мир еще не видел. Я сейчас не про насосы и перстни. Часы, автоматы, станки… Все, что родится в наших головах.

Получилось немного сумбурно. ДА и для самого себя — неожиданно. Выложив на стол все свои козыри, я замолчал. Я предлагал ему наследие, а не работу.

Кулибин долго молчал, глядя куда-то в сторону своей кузни, где уже разгорался утренний огонь. Его совершенно непроницаемый взгляд, был устремлен на меня, но, казалось, видел что-то иное. Ответа не последовало. Ни да, ни нет.

Кулибин неопределенно махнул рукой и отвернулся к своей каше. В этот момент подошла Варвара, накладывая и мне еду. Мы стали завтракать.

Я решил не поднимать еще раз эту тему. Будет еще время. Да и не отказал он мне сразу, значит есть еще шанс.

Начинался предпоследний день нашего пари — день большого спектакля.

Заговорщиков было трое. За чашкой утреннего чая мы втроем — я, Кулибин и Варвара Павловна — провели короткий военный совет. Суть плана сводилась к простому: разыграть перед невидимыми зрителями грандиозную ссору, полную взаимных обвинений. Роли распределились сами собой.

— Ну, с Богом, — проворчал Кулибин, допивая чай и тяжело поднимаясь из-за стола. — Пойду в комедианты записываться. Жаль, денег за это не платят.

Моей же задачей было сыграть карикатуру на самого себя — мелочного, придирчивого теоретика-чистюлю, для которого чистота механизма важнее его работы. От этой роли меня мутило, правда выбора не было.

Выждав с полчаса в своем кабинете, для вида перебирая бумаги, я спустился во двор. Пора. Вокруг кипела обычная уличная жизнь: скрипели полозья, надрывался разносчик. И все же спиной я чувствовал чужие взгляды. Может, вон тот прохожий, что слишком уж долго изучает вывеску напротив? Или тень, мелькнувшая в окне доходного дома через дорогу? Неважно. Зрители заняли свои места.

Кулибин как раз возился с предохранительным клапаном, с видимым удовольствием смазывая его какой-то густой, темной дрянью из горшка. Лучшего повода для ссоры и придумать было нельзя. Едкий запах ворвани ударил в нос еще на подходе.

— Иван Петрович! — гаркнул я так, чтобы слышали и за воротами. Мой голос дрожал от «праведного» гнева, в который я вложил всю свою злость на этот спектакль. — Что вы творите⁈ Это же ворвань! Китовый жир, от которого во дворе дышать нечем! От него же вся медь позеленеет! — мой голос с непривычки перескочил на фальцет, — Окислится! Варварство! Вы портите точнейший механизм!

Кулибин медленно выпрямился. Усы старика подрагивали от сдерживаемого смеха — он явно наслаждался моментом. Роль свою он играл блестяще.