Ювелиръ. 1808 (СИ) - Гросов Виктор

Да что ж такое! Глупое, нетренированное тело мальчишки. Старик-Звягинцев не позволил бы себе такой роскоши.

Память подкинула воспоминание из прошлого, такое яркое, что я зажмурился. Мне сорок. Уже не мальчик, уже мастер с именем. Первый по-настоящему серьезный заказ — огранка сложнейшего желтого алмаза для какого-то арабского шейха. Камень с крошечным, почти невидимым внутренним дефектом, расположенным так, что малейшая ошибка — и он рассыплется в пыль. Я не спал тогда всю ночь, проверяя расчеты. Помню, как, стоя у станка, почувствовал ту же дурацкую испарину на ладонях, ту же дрожь в пальцах. Подошедший старый учитель, Абрам Маркович, увидев мои руки, не стал ругать. Он усмехнулся в свои седые усы и сказал: «Боишься, Толя? Это хорошо. Значит, понимаешь цену ошибки. Бояться надо самонадеянности. Страх — это инструмент. Он делает тебя внимательнее».

Я открыл глаза. Дрожь в руках не прошла, но она перестала злить.

Тихий скрип половиц за спиной заставил меня обернуться. Вошел Кулибин. В одной ночной рубахе, накинув на плечи тулуп, он тоже не мог уснуть.

Ни слова не говоря, он подошел к машине с другой стороны и начал свой собственный осмотр. Его мозолистые, узловатые пальцы методично ощупывали каждую деталь, а после он покачал главные рычаги насоса, проверяя их ход.

— Пружину… — вдруг заявил он. — Я трижды перекаливал. Должна держать. Но сталь — она как баба, с норовом. Никогда не знаешь, что у нее на уме.

— А я за пайку боюсь, — признался я. — Серебро, хотя его и не так много в пайке — металл мягкий. Давление высокое…

Он подошел к котлу, постучал по нему костяшкой пальца, прислушиваясь к гулкому звуку.

— Слышал я, что перед спуском корабля на воду, его «окрестить» надобно. Вином о борт. А мы нашу посудину и не «обмыли» толком.

Мы стояли у своего творения в тишине. Этот молчаливый, совместный осмотр был чем-то сближающим нас, как творцов проекта.

— Знаешь, парень, — снова заговорил он, не глядя на меня. — Когда я свое часы-яйцо для Государыни делал, там была одна шестеренка, самая мелкая, с волосок толщиной. Так я ее семь раз переделывал. Семь ночей не спал. А как отдавал, так руки тряслись, что думал, уроню. Стыда боялся.

Он замолчал, а потом положил свою тяжелую руку мне на плечо.

— Не робей, счетовод. Мы с тобой такую кашу заварили, что сам черт ногу сломит. А где черт пасует, там русский мужик проходит. Иди спать. Утро вечера мудренее.

Развернувшись, он так же бесшумно скрылся в темноте.

Я остался один. Эта простая, грубоватая фраза старика и его признание, его тяжелая рука на моем плече сделали то, чего не могли сделать расчеты — они дали мне уверенность.

Часы пробили три. До рассвета оставалось совсем немного.

Глава 17

Утро последнего дня выдалось серым и безрадостным. С неба сыпалась колючая ледяная крупа, а ветер в печной трубе завывал так тоскливо, словно плакал покинутый ребенок. С самого рассвета я маялся по дому, не находя себе места в этой нервной, напряженной суете. Нашего монстра мы наконец выкатили из кладовой во двор. Один за другим мы монтировали последние, решающие детали: тяжелый, похожий на змеиную кожу армированный рукав, новый, хищно блестящий наконечник. Массивный предохранительный клапан, похожий на сердце всей конструкции уже красовался на нем.

Свою роль старого театрального актера Кулибин разыгрывал с упоением. Пока солдаты, кряхтя, суетились, он картинно семенил вокруг, громко, на весь двор, причитая и охая:

— Ох, чую, не хватит силенок-то! Слабо тянет, иродка! Придется, видать, вчетвером на рычаги налегать, а то и вшестером! Да и то, дай Бог, чтоб эта посудина хоть до середины второго этажа доплюнула! Посрамимся перед Государем, ох, посрамимся…

Не в силах выносить это срежиссированное напряжение, я сбежал в лабораторию. Попытался отвлечься, взялся за эскиз маски для будущего проекта, однако настроение было не ахти. Тревога подкрадывалась со всех сторон, сжимая горло тисками.

К полудню, будто по заказу свыше, небо прояснилось. Метель утихла, и сквозь рваные тучи даже пробилось бледное, акварельное зимнее солнце. И вместе с первыми его лучами на нас обрушилось светопреставление.

Сперва донесся далекий, нарастающий гул — ропот десятков людей, заполнивших Невский. Следом, чеканя шаг по мерзлой брусчатке, возник конный эскорт. Словно оловянные солдатики из дорогой коробки, появились кавалергарды в ослепительно белых колетах, с начищенными до зеркального блеска кирасами и в касках с высокими, колышущимися султанами. Они безмолвно оцепили наш двор и прилегающую часть проспекта, оттесняя уже сотню зевак, облепивших оцепление.

Затем начали съезжаться кареты, одна пышнее и нелепее другой. На крыльце, в своем лучшем, только что отутюженном сюртуке, я ощущал себя актером на премьере заведомо провального спектакля. Приходилось кланяться, улыбаться, отпускать какие-то пустые, вежливые любезности. Из карет выплывали они — дамы в шелках и мехах, кавалеры в сияющих орденах, чьи лица выражали плохо скрываемое отвращение. Все они с брезгливым любопытством разглядывали наш грязный, мокрый двор и нашу грубую, чугунно-медную машину. Варвары, выставленные на потеху в Колизее.

Мелькнул Оболенский — улыбается. А вот и сам граф Ростопчин, собственной персоной. Он не удостоил меня взглядом — его цепкий взор был прикован к насосу. Этот-то прекрасно понимал, что на кону стоит больше, чем светское пари.

Мой взгляд шарил по пестрой толпе, выискивая врагов, и почти сразу наткнулся на них. В окружении крепких бритоголовых детин с бычьими шеями, по-хозяйски стоял Артамон Сытин. Его свиту я видел впервые, зато прекрасно прочитал в их взглядах, устремленных на наш насос, откровенную насмешку. Стая волков, явившаяся на растерзание агнца. Сытин поймал мой взгляд и нагло, самоуверенно усмехнулся, словно уже праздновал победу.

Оглянувшись, я увидел Ефимыча и его солдат. Выстроившись у стен дома в чистых мундирах, их позы дышали напряжением. Его губы едва шевельнулись, отдавая тихий боевой приказ: «Глаза в оба! Чуть какая заварушка — к барину!». Напряжение Ефимыча было искренним; он не сомневался в нашем провале и готовился к худшему из возможных сценариев.

Наконец, улица замерла. Ропот толпы мгновенно стих. К нашему крыльцу подкатила узнаваемая карета. Дверца отворилась. Первым вышел Сперанский, а следом за ним — Император Александр. В простом гвардейском мундире, без всяких регалий. Его лицо было спокойным, правда в его взгляде, скользнувшем по толпе придворных, я уловил нетерпение.

Я вышел вперед, сгибаясь в глубоком, положенном по этикету поклоне.

— Ваше Императорское Величество…

— Довольно, мастер, — громко пресек меня император. — Мы прибыли не речи слушать, а на дело смотреть. Где ваше чудо-устройство?

Выпрямившись, я указал в центр двора.

Наш насос, вычищенный и надраенный до блеска, сверкал под холодным солнцем. Блестел вычищенный до зеркального состояния медный котел, в котором отражалось хмурое небо. Вороненая сталь клапана и рычагов отливала черным бархатом. Он был красив хищной, функциональной красотой, которую в полной мере может оценить только инженер. Или солдат.

Император медленно подошел к машине. Обошел ее вокруг, не упуская ни одной детали. Провел пальцем в белоснежной перчатке по нашему уродливому, мощному армированному рукаву. Потрогал клапан. Лицо его по-прежнему не выражало ничего.

— Что ж, — произнес он наконец, отступая на шаг. — Выглядит внушительно. Посмотрим, каков он в деле. Начинайте.

Глубоко вдохнув обжигающий легкие воздух, я обернулся к Ефимычу. Поймав мой едва заметный кивок, тот отдал команду. Вместо четверых здоровяков, как, без сомнения, ожидала вся эта нарядная публика, к насосу подошли двое: Семен, гренадер ростом с молодого медведя, и Лука, жилистый егерь.

Скинув тяжелые шинели и оставшись в одних мундирных колетах, они неторопливо, даже с какой-то ленцой, заняли свои места, взявшись за длинные дубовые рычаги. Все их движения подчеркивали, будто им поручили самую постылую и бессмысленную работу на свете.