Родная гавань (СИ) - Старый Денис

Быстро собрав всех офицеров, которых только можно было выдернуть из боя, я отдал ещё один приказ. Суть его заключалась в том, что я разрешал всем подразделениям, но только находясь за спинами передовых частей, присмотреть, что полезного можно и нужно взять для нашего отряда.

Не скажу, что подобное моё предложение вызвало восторг у всех офицеров. Даже напротив, капитан одной из рот семёновцев намекнул мне о вызове на дуэль. Намекнул, потому как я принял бы вызов и не стал жалеть любителя дуэлей. Я же использовал такие формулировки, к которым особо не придерёшься.

Ведь ни слова не было ни о золоте, ни о каких-либо других материальных благах. Я говорил, скорее, о провианте, пистолетах, хорошем холодном оружии. Грабить, видите ли, честь не позволяет. Но когда речь идёт о сувенирах, о каких-то трофеях, которыми после можно будет хвастаться в Петербурге, как в полку, так и перед дамами… Вот это уже не грабёж. Это чести не противоречит.

Да и то, что я приказывал быть за спинами солдат подошедших полков, не вызвало бурю негатива. Все гвардейцы считали, что то, что получилось у нас сделать крайне ограниченным числом бойцов — великий подвиг. Что ни у кого больше не получится в сегодняшнем штурме сделать что-то сопоставимое с нашими деяниями. Потому и поберечься можно, в данном случае, не зазорно.

А я… Я пошёл в спешно в разворачиваемый полевой лазарет. Здесь, прямо под стенами, с убеждением, что крепость уже наша, мы с Шульцем будем пробовать изымать из лап смерти славных воинов, сделавших сегодняшнюю победу.

Моя память — предательница! Нет бы что-то толковое лезло в голову. Технология какая-нибудь, способная принести кучу денег или продвинуть экономику России вперёд. Или стихи какие вспомнились бы, вкупе с теми, что я уже успел положить на бумагу.

Так нет же. Никак не могла покинуть меня мысль, что в реальной истории взятие Перекопа обошлось для русской армии куда как меньшей ценой, чем сейчас, когда я вроде бы как поступал хитро, изворотливо, смело. И что удача, несомненно, была сегодня на нашей стороне.

И всё равно, без учёта башкир (по состоянию их дел у меня просто нет точных сведений), в моём отряде только безвозвратными потерями — шестьдесят два бойца. Сломал ногу и получил пулю в руку Саватеев, у Смолина, похоже, получилось сильное сотрясение мозга — не перестаёт блевать и заваливаться при попытке встать. Другие офицеры так же получили свое. Команда инвалидов может сложиться. В значении будущего, а не якобы ветеранов.

Всего раненых больше ста человек. Хорошо, что большая часть ранений — это переломы, сильные ушибы или огнестрельные, но в конечности. Нет, конечно, ничего хорошего в этом нет. По сравнению с тем, какой боеспособностью обладал мой сводный гвардейский отряд в начале штурма Перекопа, сейчас мы потеряли чуть ли не четверть всей своей силы и боеготовности.

Опять эта память! В реальности Перекоп был взят ценой меньше, чем четырех десятков жизней русских солдат. И это цифры по всему войску. Может быть, в какой-то мере это кощунственно и несправедливо по отношению к тем героям, что пали при взятии турецко-татарской крепости в иной истории, но я всё больше думал, что лучше бы тогда русское командование солгало, заведомо уменьшая цифры боевых потерь. А то слишком всё это бьёт по моему самолюбию, да и заставляет задумываться о правильности своих действий.

Думать — это правильно! Копаться в мыслях и проявлять неуверенность — вот это пагубное занятие. И мне хотелось бы понимать, что каждая жертва, что случилась сегодня во время штурма, не напрасна. Но будет время ещё проанализировать операцию, которая, даже с учётом немалых боевых потерь, но с большой скидкой на то, что штурмующих Перекоп было раз в пять меньше, чем обороняющихся. Мы совершили подвиг.

— Командующего убили! — слышал я нескончаемые возгласы с подобным сообщением.

Хотелось даже бросить операцию, выйти из шатра и закричать:

— Заткнитесь! Я уже знаю, что он умер. Туда и дорога дураку!

Хотелось, но не всегда нужно делать то, что хочется. Чревато и последствиями. Потому старался успокоиться и продолжать работать за операционным столом.

Эти многочисленные сороки, на своих хвостах распространяющие одну и ту же информацию, все равно раздражали. Мало того, что не могу выкинуть из головы всякие ненужные сейчас мысли, так ещё и эти орут. А ведь я стою за операционным столом со скальпелем в виде очень хорошо заточенного небольшого ножа в руках. Мне пулю извлечь надо, каналы вычистить, зашить.

Рядом, буквально в двух метрах, стоит ещё один операционный стол. За ним работает Ганс Шульц. Делает это уже со знанием дела, хотя всё равно опыта парню не достаёт. И вместе с тем он как бы не самый опытный, по моему мнению, доктор в Российской империи, который специализируется на военно-полевой медицине. И всё, что было для меня естественным, но к чему медицина шла десятилетиями и веками, я уже Шульцу передал. Передал все из того, что можно было внедрять здесь и сейчас.

Эх, нам бы ещё как-то определить группы крови! Вот хоть убей, не знаю, как это делается. Каждый третий из тех, кто тяжело ранен, рискует умереть от потери крови. Да и в целом, было бы переливание крови, у каждого раненого было бы чуть больше шансов выжить.

Свежая кровь приносит ещё больше иммунитета. Ну, так мне кажется. И в двух случаях я чуть было не решился подумать над тем, чтобы перелить солдатам кровь. Да и сделал бы это, ведь они были обречены. Однако быстро придумать, как слить у кого-то кровь, чтобы потом влить каким-то непонятным образом в человека, не получилось.

Расширяю каналы, зажимая кожу по бокам притупленными ножницами, извлекаю пулю и начинаю чистить. Вплоть до того, что где-то немного плоти человеческой подрезаю. Как умею, не хирург. Но если бы я не помогал медику, то было бы больше смертей.

— Чёрт! — неожиданно нечеловеческим голосом орёт Шульц.

Я вовремя придержал свой нож, смог среагировать, а то рука бы дёрнулась, так ещё бы заколол своего раненого, добил бы бедолагу.

Быстро понимаю, что происходит. Оставляю в пьяном недоумении от выпитой «анастезии» своего пациента, перемещаюсь к операционному столу Шульца.

Огромная проблема хирургии этого времени — это смерть от болевого шока. Можно немало влить хмельного вина в больного, может, слегка боль и приглушится. Но уж точно не намного. И в ходе болезненных операций человек умирает от остановки сердца.

Хватаю за запястье пациента немецкого медика — пульс не прощупываю. Уж что-что, а науку реанимации человека в полевых условиях без аппаратуры я запомнил хорошо. За свою прошлую жизнь я не только был прилежным теоретиком этой жизнеспасающей науки, четырежды занимался реанимацией. Трижды — успешно.

— Давай же, немчура клятая! Дыши в него! — кричал я на Шульца.

И не только кричал, а умудрился даже, не прекращая делать массаж сердца, ногой медику дать под задницу.

— Соберись! — продолжал я попытки вывести из ступора Ганса.

Он отличный доктор, перспективный. Науку улавливает быстро. Но то ли по молодости, то ли по каким-то иным причинам, иногда Шульц в стрессовых ситуациях теряется и чуть ли не начинает паниковать.

— Один, два, три, четыре, пять… тридцать! Вдох! Ещё один! — кричал я, и Шульц наконец начал реанимационные действия.

Проверил пульс — есть! А секунд через десять раненый даже открыл глаза. Лучше бы он этого не делал, так как в бессознательном состоянии пациента операция прошла бы более спокойно. А его еще нужно зашивать.

Вернулся к своему больному.

— Спасибо! — на русском языке, единственным словом, но наполненном как бы не восхищением, поблагодарил молодой немецкий доктор.

Женить его нужно срочно, заземлить в империи. Так много сил и знаний я вкладываю в этого юнца, что не могу позволить ему уехать из России. Более того, недопустимо просто удаление Шульца от меня под чьё-нибудь другое крыло. Планы на доктора большие. Пусть пока накапливает опыт и на практике видит уже приобретенные знания. А там попробуем вместе и научные статьи написать.