– Что вы скрываете?!
Гул поднялся, словно волна на ветреном море. Кто-то вскочил, в зале зашуршали кресла, срывались голоса. Сухие удары судейского молотка прогремели, будто выстрелы.
– Тишина в зале! – рявкнул судья. – Ещё одно нарушение – и удалю всех!
Но тишина, когда она вернулась, уже не была прежней. В ней чувствовалась злость, недоверие, тяжесть. Взгляды присяжных холодно пронзали Холмс, словно сквозь прозрачное стекло. Всё, что строилось часами, рухнуло за секунды. Она вышла на трибуну, чтобы развеять сомнения, а оказалась в ещё более вязкой трясине подозрений.
– У истца есть дополнительные свидетели? – голос судьи прозвучал устало.
Блэкуэлл опустил голову.
– Нет. Истец завершает допрос.
Слова эти прозвучали, как приговор. Самый худший исход стал реальностью.
***
На утро заголовки вспыхнули, словно огонь на сухой бумаге:
– Холмс признала использование устройств конкурентов.
– Но это ещё не доказательство вины, – осторожно писали комментаторы. – В индустрии медицинских приборов подобное практикуется повсеместно, исключительно для исследований. Холмс пояснила, что речь шла именно о разработках и сравнении технологий.
Однако строчка ниже звучала тревожнее:
– Когда вопросы стали конкретнее, Холмс вновь укрылась за NDA. Осознав, что упоминание договора вызовет новый шквал подозрений, она всё равно пошла на это. Не говорит ли это о том, что правда – ещё страшнее?
На другом конце города Киссинджер, глядя на экран, тяжело выдохнул. Воздух вышел из груди с тихим свистом, будто из старого меха кузнеца. Он знал, насколько шатким стал канат, по которому шла Холмс. Один неверный шаг – и падение было неизбежно.
"Похоже, дорога назад для неё уже закрыта…" – мелькнула мысль.
После ухода из совета директоров Киссинджер сам связался с информатором. Выслушал всё – от первого до последнего слова. И ужаснулся.
За громкими заявлениями о прорыве скрывалась пустота. У компании не было своей технологии. Приборы конкурентов использовались тайком, а чтобы сэкономить каплю крови – образцы просто разбавляли.
Такие тесты ничего не значили. Результаты плясали, как тени на стене. А если на основе этих данных ставили диагнозы, выписывали лекарства… речь шла уже не о мошенничестве, а об угрозе человеческим жизням.
От осознания этого жгло виски и сушило во рту. Но чем яснее становилась правда, тем сильнее хотелось молчать.
Если мир узнает, что почти десять лет он, Киссинджер, финансировал компанию, чьи приборы могли погубить людей… чем обернётся этот позор?
Теперь всё зависело от исхода. Если "Теранос" победит, правда останется под землёй.
Он уже предлагал Холмс сделку: закрыть проект "Ньютон" – и взамен получит тишину.
Но тишина в таких историях всегда длится недолго.
Если бы Сергей Платонов всё-таки выиграл процесс, а правда всплыла наружу…
Тогда рассеялся бы последний туман – все увидели бы очевидное: мошенническая сущность технологий "Теранос" и финансовая поддержка Киссинджера были связаны одной цепью.
В душе Киссинджера бушевала буря. Совесть тихо, но настойчиво шептала: "Скажи правду". А гордость, тяжёлая, как камень, удерживала – не рушь репутацию, возведённую годами, выстраданную каждой строкой, каждым шагом.
"Но разве не остановлено дальнейшее зло?..", – словно бы оправдывался он перед самим собой.
Устройство "Ньютон" уже сняли с производства. Разве этого было мало?
Но тишину, натянутую, как струна, вдруг прорезал звонок.
Бзззт.
Резкий, дрожащий звук телефона пробежал по комнате, заставив тени дрогнуть. На экране вспыхнуло имя: "Сергей Платонов".
"Защита начинает выступление завтра."
Ещё одно сообщение. Одно из тех, что приходили почти через день.
И каждый раз с тем же содержанием — просьба выступить свидетелем.
Киссинджер тяжело опустил голос:
"…Пожалуйста, не вызывайте меня."
Но в словах не было твёрдости. Звучали они не как отказ, а как мольба.
Ведь Платонов обладал всеми средствами, чтобы заставить его говорить. Если бы тот направил официальный запрос – отказаться было бы невозможно.
А тогда перед Киссинджером открывались лишь два пути.
Первый – сказать правду. Но тогда пришлось бы признать: его руки тоже испачканы. Он сам помог вывести на рынок опасный, порочный продукт. И репутация, выстроенная десятилетиями, рассыпалась бы в прах.
Второй – спрятаться за договор о неразглашении. Сослаться на обязательства и замолчать. Но тогда он стал бы соучастником.
Любой выбор был равносилен падению.
"Понял. Не стану настаивать."
Слова Сергея будто сняли с груди камень. Киссинджер выдохнул. Слава богу – не давит, не шантажирует.
Он мог бы заставить. Мог бы надавить на совесть, мог бы прибегнуть к угрозам – но не сделал этого. Молодой человек держался с достоинством, чуждым современному миру.
Однако в конце послания появилась ещё одна строчка:
"Говорю лишь потому, что это может пойти тебе на пользу. Разве тебе не стоит самому отмежеваться от "Теранос"?"
Хотелось согласиться. Хотелось – но язык не повернулся. Реальность была сложнее.
"…Подумать нужно. Если решу иначе – ты узнаешь первым."
Так снова было отложено то, что нельзя было откладывать вечно.
Иногда промедление тоже становилось выбором. Оттягивание означало надежду – пусть крошечную, но живую, что всё рассосётся само собой.
***
После посланных сообщений Платонов не выглядел разочарованным.
"Если давить – эффект будет обратный", – размышлял он спокойно.
Ему было нужно не просто свидетельство Киссинджера. Он хотел, чтобы тот сам пришёл, сказал правду – и, уходя, не считал Сергея врагом, а видел в нём союзника.
Заставить было бы ошибкой.
Да и незачем – ведь завтра слово получала защита.
***
На следующий день зал суда гудел, как натянутая струна. Воздух казался плотным, наполненным тревожным гулом голосов и запахом бумаги, кофе и человеческого напряжения. Скамьи до отказа заняли зрители – ни пройти, ни встать. Камеры, две чёрные блестящие линзы, наблюдали за происходящим с холодным вниманием. Одна снимала для новостных каналов, другая передавала всё в прямом эфире.
Интерес к делу достиг апогея: один из кабельных каналов решился на дерзкий шаг – показать процесс без купюр.
Сергей Платонов чувствовал, как вокруг всё дрожит от ожидания. Сегодня его цель была кристально ясна – вызвать Киссинджера в качестве свидетеля.
Тот, конечно, боялся. Боялся не сцены, не огласки, а того, что многолетний труд и выстроенная до блеска репутация рассыплются, как стекло под каблуком. Стоило ему сказать правду – и толпа, жадная до крови, набросилась бы с вопросом: "Как мог не знать?" Одним ударом сотрётся грань между неведением и соучастием.
Потому план был прост, почти изящен в своей логике: нужно сделать так, чтобы Киссинджера не осудили. Чтобы публика не видела в нём преступника.
Сегодня настала очередь "Теранос" получить сполна.
Голос судьи раздался, глухой и торжественный:
– Защита приступает к выступлению.
В этот момент Сергей задумал невозможное – превратить Киссинджера в героя. Чтобы каждый, кто слушает, затаил дыхание, когда тот заговорит.
А для этого сначала требовался злодей. Настоящий. Безжалостный, яркий, запоминающийся.
Холмс уже не пользовалась любовью публики, но её образ требовал довести до предела.
Первым свидетелем стал бывший сотрудник отдела продаж, уволенный несколько месяцев назад. Он встал, нервно сжимая шляпу в руках.
– Назовите причину увольнения, – раздался вопрос адвоката.
