Лед (СИ) - Панченко Андрей Алексеевич

Собак было жалко до слёз. Они не ждали предательства от людей, самоотверженно выполняя свою работу. Они съедали лишь по брикету пеммикана в день и не нуждались ни в воде, ни в крове. Работали они много, охотно и хорошо, а на ночлегах, в том самом зимнем спасательном походе, согревали двуногих товарищей по путешествию теплом своих тел и подставляли нам свои бока как подушки. При каждой остановке для отдыха запыхавшиеся собаки весело катались по снегу, зарывали в него носы, чтобы ощутить прохладу. Если им давали время, они начинали устраивать себе удобное ложе и укладывались спать. По сигналу «Подъем!» сразу вскакивали, рычали друг на друга, но постромки не позволяли им драться. Их силы и бодрость изумительно быстро восстановились, а ведь буквально только вчера они ещё бежали с трудом, понурившись и поджав хвосты. Стоило им увидеть своего каюра, как они задрали хвосты трубой и преданно ими махали. И вот теперь нам предстояло их убить.

Это было очень тяжело… Но сделать это было необходимо. Я сто раз воздал хвалу всевышнему, что мой верный Маньяк не оказался в этом походе. Старый пес не выдержал бы пути, и его участь была бы предрешена. Маньяк остался в Гренландии, и, хотя судьба его мне неизвестна, но по крайней мере мне не придётся решать его участь самому. Я — человек не особенно чувствительный, но признаюсь, что на забой собак я согласился скрепя сердцем. Каждый каюр должен был сам разобраться с обреченными.

— Не могу! — Фрол стоял, нацелив револьвер на вожака своей упряжки, который последние два дня хромал, порезав лапу о снежный наст, и никак не мог решиться на выстрел — Может ты сам, Иссидор? Это же Ямал, я с ним больше года, он мне как родной стал!

— А я могу⁈ На чужом горбу решил в рай въехать? Мы типа мясники, а ты святой звездострадалец⁈ — Я стоял рядом, и перезаряжал дрожащими руками револьвер, у меня под ногами лежало пять собачьих тел — Хочешь вожака своего спасти, пожалуйста. Бери хер в ладошку, и в путь дорожку! Вместе с ним звиздуйте на зимовье! Не выстрелишь — дальше не пойдёшь с нами, мне такие засранцы в команде не нужны!

Куницкий выстрелил. Через три часа разделанные на части туши собак были заложены в склад, и мы начали подъём по перевалу. В моем походном календаре я отметил дату, сегодня было первое ноября 1895 года.

От перевала веяло холодом, каким-то особым — не простым зимним морозом, а ледяным дыханием иного мира. Мы двинулись наверх, каждая упряжка нагружена до предела, люди молчаливы, сгорблены. Ветер гнал по склону облака снежной пыли, и дорога всё время казалась бесконечной лестницей в небо.

Снег скрипел под полозьями, склоны свистели сквозняками, собаки рвались вперёд, хотя и после «Бойни» их стало почти вдвое меньше. Оставшиеся, будто чувствуя, что и их может постичь та же участь, что и погибших товарищей, тянули с упрямой силой, захлёбываясь паром и сопением. Иногда, на особенно крутом подъёме, нарты соскальзывали в сторону, и тогда вся цепочка начинала буксовать — кто-то падал, кто-то подхватывал постромки, кто-то ругался сквозь зубы. Но никто не останавливался дольше, чем на минуту.

С каждым десятком шагов путь становился тяжелее. Казалось, что сам склон сопротивляется нам: снег проваливался, ледяные наста ломались под ногами, а порыв ветра то и дело норовил сдуть нас вместе с санями обратно вниз. Временами я чувствовал, что силы кончаются, что в груди уже не лёгкие, а раскалённые мехи, но оборачивался и видел за спиной — длинную, цепкую, измученную, но несломленную вереницу людей.

С каждым метром, что мы поднимались вверх, дышать становилось тяжелее. Гипоксия, физическое утомление, переохлаждение, обезвоживание организма, а проще говоря горная болезнь начинала мучать и людей, и собак.

В первый день подъёма мы прошли почти двадцать километров, а поднялись всего на семьсот метров. Наш путь был извилистым, как горная река, и невероятно сложным. Направление движения я не отслеживал, задачей было просто подняться на плато. Навигационные приборы сейчас были попросту бесполезны, вершина перевала, как и солнце по-прежнему скрывались в густом тумане. Однако я не боялся сбиться с пути, сейчас у нас была только одна дорога — наверх.Обсервацией мы займемся уже на древнем шельфовом леднике, если конечно на него поднимемся…

Во второй день подъёма мы двинулись в путь в четыре часа утра. Ночь почти не принесла отдыха, палатка гремела на ветру, примус чадил, и казалось, что сон не приходит вовсе. Люди ворочались, кашляли, пили тёплую воду, кто-то бормотал во сне. Но с первым сигналом «Подъём!» все поднялись без лишних слов. Мы знали: чем дольше будем задерживаться внизу, тем тяжелее потом.

Уже через час после выхода дыхание превратилось в мучение. Воздух был сухим и разреженным, каждый шаг требовал усилия, будто мы поднимали не только собственное тело, но и груз в несколько пудов на плечах. Собаки тоже чувствовали эту тяжесть: они не бежали, а шли, вытянув шеи и опустив уши, но всё равно тянули нарты с какой-то обреченной покорностью. Иногда приходилось останавливаться, чтобы помочь им руками вытолкнуть полозья из настов и трещин.

День тянулся мучительно долго. Казалось, мы топчемся на месте: шаг за шагом, час за часом, но вершина перевала не становилась ближе. Усталость вошла в мышцы, в голову, даже в кости. Подъёме на ледник оставлял у меня ощущение, будто каждый метр пути требует нашей крови…

К вечеру мы достигли ледяной террасы. За этот переход мы поднялись на тысячу семьсот метров, пройдя путь длинной в тридцать пять километров. Здесь ветер стих, но на нас обрушился другой враг — туман. Белая пелена скрыла всё: верх, низ, даже собственные следы. Мы разбили лагерь прямо среди серого марева. Снег был мокрым, тяжелым, палатка промерзла сразу. Собаки легли кучами, прижимаясь друг к другу. Люди ели молча, никто не решался поднять глаза. Усталость была такой, что даже слова казались лишним грузом.

На третий день мы пошли дальше. Высота давала о себе знать всё сильнее. Каждый шаг отзывался стуком в висках. Тупун кашлял не преставая, буквально захлебываясь этим кашлем, ему приходилось тяжелее всего. У других отнимались пальцы рук, у Арсения один раз помутилось сознание, и он едва не сорвался в трещину. Но никто не жаловался. Мы были слишком близко к тому, ради чего шли.

— Как думаешь Сидор, долго нам ещё так вверх переть? — На очередном привале, когда мы повалились на нарты без сил, со мной рядом уселся Ричард, он единственный из нас казался не подверженным горной болезни, только бледное лицо выдавало то, что у него тоже гипоксия — Я не вижу вершины, и это меня сильно беспокоит. Ещё одни день пути Тупун и Арсений могут попросту не выдержать. Они задыхаются.

— Не знаю я, Ричард, сколько нам ещё идти, я так же, как и ты тут в первый раз — Прохрипел я, хватая ртом воздух, у меня никак не получалось отдышаться. — Поднимемся сегодня на сколько сможем и устроим днёвку или две, для акклиматизации. Тупун и Фомин должны дойти, они крепче, чем ты думаешь, да и выхода у них нет никакого.

Туман не рассеялся, и путь представлял собой бесконечное вязкое усилие. Сани тянули из последних сил. Иногда собака падала и не вставала. Тогда её отстёгивали, стреляли в голову, а тушу укладывали на и так неподъёмные сани. Дефицитным в центральной Антарктиде мясом мы разбрасываться не могли… Никто не говорил об этом вслух, но каждый понимал — внизу, на «Бойне», мы потеряли почти половину упряжек, а здесь теряем остатки.

На высоте две тысячи сто метров, найдя подходящее место, мы встали лагерем на долго. Здесь нам пришлось забить ещё четыре собаки, которые совсем выбились из сил. Убитые псы послужили пищей оставшимся. За этот короткий подъем мы потеряли семь собак, и теперь у нас их оставалось всего двадцать три.

Отдых с обильной пищей подкрепил собак и людей, симптомы горной болезни стали отступать. Мы задержались в лагере дольше, чем я рассчитывал. И хотя сердце рвалось вперёд, к цели, разум подсказывал — нужно дать людям и собакам время привыкнуть к новому, разряженному воздуху. Без акклиматизации мы бы просто сгорели, получив отёки легких, не пройдя и половины пути до плато.