Наследник 4 (СИ) - Шимохин Дмитрий

Требует? У меня? В моем лагере, окруженный моими полками? Он жалуется, что мои скоморохи сеют смуту в его войске, и думает, что это — сильная позиция для переговоров?'

Я смотрел на него, и гнев сменялся почти весельем. Мне даже не нужно было ничего придумывать. Этот наглый дурак сам рыл себе могилу. И делал это публично.

В наступившей тишине я медленно, с легким скрипом, отодвинул свое тяжелое резное кресло откинулся.

Я не стал повышать голос. Я говорил тихо, почти лениво, как говорит учитель с неразумным учеником, но в мертвой тишине поляны каждое мое слово разносилось до самых дальних рядов.

— Ты называешь себя сыном царя Федора Иоанновича, внуком царя Иоанна Васильевича, — начал я. — Ты именуешь покойного государя Дмитрия своим дядей. Это делает тебя моим родичем.

Я посмотрел на него с легкой, издевательской усмешкой.

— Ибо я, князь Андрей Старицкий, — потомок Ивана Третьего, а род мой идет от самого Ивана Калиты, собирателя земель русских. Наш общий предок — святой благоверный князь Александр Невский. Мы с тобой, получается, одна кровь. Рюриковичи.

Я видел, как самозванец растерянно моргает. Он не понимал, к чему я веду.

— И вот, как твой старший родич, я хочу спросить тебя, племянничек…

Слово «племянничек», сказанное с ласковой, отеческой издевкой, ударило его, как пощечина. По рядам моих воинов пронесся сдавленный смешок. Лицо самозванца начало багроветь. Он понял, что попал в ловушку, но еще не видел ее стенок.

Он понял, что попал в ловушку, но еще не видел ее стенок. Я решил ему их показать.

Мой голос перестал быть насмешливым. Он стал холодным и твердым, как у судьи, зачитывающего приговор.

— Так вот мой вопрос, «племянничек». У царя Федора, о чем вся Русь ведает и в летописях и церковных книгах записано, не было сына! Была дочь, Феодосия! И та во младенчестве преставилась! — я широко и демонстративно перекрестился, глядя на небо.

Я снова в упор посмотрел на самозванца, и голос мой загремел над поляной.

— Так откуда ж ты, дурак, вылез⁈ Да как ты посмел себя моим родичем именовать, позоря мой род⁈ Мою кровь?

Удар был нанесен.

Самозванец пошатнулся, словно его ударили. Он был бледен как полотно, его губы задрожали. Он оглянулся на своих атаманов, ища поддержки, но увидел в их глазах лишь растерянность и страх.

— Меня… меня царь Дмитрий Иоаннович признал! — наконец вылепил он, цепляясь за последнюю соломинку. — Он назвал меня братом! У меня грамота его есть!

Услышав это, я замер. Я смотрел на его жалкое, испуганное лицо, на его последнюю, отчаянную ложь. И я не выдержал.

Я громко, на весь лагерь, расхохотался.

Это был не веселый смех. Это был злой, унизительный, убийственный хохот. Глядя на меня, сначала неуверенно хмыкнул дядя Олег, а затем, поняв мой замысел, громыхнул во всю глотку. Его поддержал Скопин-Шуйский. Даже на каменном лице Воротынского дрогнула и поползла вверх усмешка.

И тут же, как волна, хохот подхватили сотни моих воинов, стоявших вокруг. Поляна взорвалась. Стрельцы, дворяне — все ревели от смеха, показывая на самозванца пальцами, хлопая себя по коленям. Этот смех был страшнее любого оружия. Он сдирал с самозванца его фальшивое величие, превращая «царевича» в жалкого, нелепого шута.

«Петр» и его свита стояли посреди этого ревущего котла смеха, совершенно потерянные, бледные, раздавленные. Их наглость, их гордость, их вера в своего предводителя — все было уничтожено этим хохотом. С этого момента они были уже не вражескими послами. Они были просто посмешищем.

Я медленно поднял руку. Хохот, сначала неохотно, а потом все быстрее, начал стихать, сменяясь ухмылками и тихими смешками. Я демонстративно утер слезу, выступившую от смеха, и посмотрел на самозванца с деланным сочувствием.

— Ах, вот оно что! — произнес я так, чтобы слышали все. — Так ты и впрямь дурак! Я-то думал, ты хитрец, а ты просто поверил!

Я повернулся к своим воинам, объясняя им причину своего веселья, как простую шутку.

— Царь Дмитрий, мир его праху, был великий хитрец! Он не хотел за таким скоморохом, как ты, государево войско посылать — дел и без тебя хватало. Он просто позвал тебя к себе, как пса на приманку, чтобы здесь без шума и пыли, вздернуть на виселице! А ты, дурак, и пришел сам! Прямо ко мне в руки!

Новая волна хохота прокатилась по поляне. Теперь все было понятно. Их «царевич» был не просто самозванцем, он был дураком, попавшим в ловушку, которую сам же и не заметил.

И в этот момент я резко посерьезнел. Улыбка исчезла с моего лица, взгляд стал ледяным. Я посмотрел поверх головы самозванца, обращаясь напрямую к его ошеломленной свите.

— Как я и обещал, вас не тронут. Слово мое твердо, — сказал я ровным, холодным голосом. — Вы пришли под моей защитой, и вы уйдете. Но сроку даю до утра завтрашнего дня.

Я сделал паузу.

— Выдать мне этого баламошку и вора, что оскорбляет меня и память покойных государей.

Я обвел их тяжелым взглядом.

— Коли нет — я сам приду и возьму. Но тогда прольется кровь христианская, чего я не хочу. И вина за нее будет на вас.

Я не стал ждать ответа. Я просто махнул рукой.

— Уведите их.

Самозванца и его людей, полностью уничтоженных морально, развернули и повели прочь. Им пришлось идти сквозь строй моих воинов. Но теперь на них смотрели с откровенной насмешкой. Кто-то из скоморохов заиграл на дудке жалобную, похоронную мелодию. Это было последним гвоздем в крышку их гроба.

Психологическая дуэль была выиграна вчистую, и свидетелем этому была вся армия и горожане, а о произошедшем я уверен и вся страна скоро узнает.

Когда последний из казачьей делегации скрылся из виду, звенящая тишина на поляне вновь взорвалась.

— Видал, как он побагровел, когда князь его племянничком назвал⁈ — А «дядя Дмитрий»! Вот ведь дурень, даже родню свою выдуманную не знает! — Царевна-бородатая! Вот умора!

Со всех сторон слышал обрывки этих разговоров. История о глупом и наглом самозванце, которого наш князь публично выставил шутом, разлеталась по лагерю, как огонь по сухой траве. Моральный дух войска, и без того высокий, взлетел до небес. Мои люди видели не просто силу — они увидели ум. Они увидели, как их предводитель уничтожил врага словом и насмешкой, и это внушало им уверенность похлеще любого доспеха.

Первыми ко мне шагнули Скопин-Шуйский и Одоевский, их лица сияли от восторга.

— Это была блестящая победа, княже! — с жаром произнес Михаил. — Ты раздавил его, не обнажив меча!

Я прервал их похвалы, взяв со стола кубок с вином.

— Это еще не победа. Это только начало, — сказал я, делая глоток. Самое время затягивать петлю, пока они грызутся между собой.

Последним ко мне подошел князь Воротынский. Он был хмур, как и всегда, и долго молча смотрел на меня, поглаживая бороду. Я ждал упреков. Но старый воевода лишь тяжело вздохнул и покачал головой.

— Не по-воински это, княже… — проворчал он, но в глазах его я впервые увидел не осуждение, а вынужденное уважение. — Но признаю. Ты их убил без единого удара.

Это была высшая похвала из его уст. Я понял, что он, наконец, начал принимать мои методы.

— А теперь, воеводы, — сказал я, ставя кубок, — пойдемте в шатер. Пора готовиться к настоящей охоте.

Мы вошли в мой шатер. Атмосфера веселья, царившая на поляне, осталась снаружи. Здесь, при свете нескольких свечей, в воздухе висело напряжение и запах старой кожи. На столе лежал грубый чертеж окрестностей.

— Времени у нас до утра, — начал я без предисловий. — Если они не выдадут самозванца, на рассвете мы атакуем. Но дураком будет тот, кто ждет, что загнанный волк останется просто смотреть. Мы должны захлопнуть ловушку со всех сторон.

Я повернулся к одному из своих воинов, что ожидал у входа.

— Скачи в город. Передай воеводе. Мне нужно еще четыре, а лучше пять дощаников. Перекроем реку наглухо, а то имеющихся может и не хватить. Он поклонился и исчез.