Наследник 4 (СИ) - Шимохин Дмитрий

— Всадники! Со стороны острожков!

Лагерь взорвался. За считанные мгновения тишина сменилась лязгом оружия, ржанием встревоженных коней и глухими командами сотников. Я вскочил на ноги, хватая саблю, и выбежал из шатра. Утренний холодный туман, идущий от реки, смешивался с дымом гаснущих ночных костров. Ко мне уже спешили разбуженные воеводы — Воротынский, Скопин, дядя Олег, все уже в доспехах, с хмурыми, заспанными лицами.

— Что там? — бросил я.

Не успел никто ответить, как в центр лагеря на взмыленном коне влетел всадник из дозора Скопина. Он соскочил на землю, едва не упав.

— Княже! — выдохнул он. — Отряд! От стана воровского! Прямо к нам скачут!

Мы поспешили к краю лагеря, на тот самый холм, откуда я вчера наблюдал за врагом. И действительно, из утренней мглы медленно, но уверенно к нам приближался небольшой, но богато одетый отряд. Это были не оборванные разбойники, а люди в бархатных кафтанах, на дорогих аргамаках. Это была официальная делегация.

Отряд остановился на расстоянии полета стрелы. Вперед, в одиночестве, выехал их глашатай. Он откашлялся и, выпрямившись в седле, крикнул зычным, наглым голосом, который разнесся по всему замершему лагерю:

— Царевич Петр Федорович, сын государя Федора Иоанновича, прибыл на переговоры с князем Старицким по его приглашению!

Глава 23

Глава 23

За считанные мгновения тишина сменилась лязгом оружия, ржанием встревоженных коней и глухими командами сотников.

— Одежды давай, вон те — коротко бросил я слуге, возвращаясь в шатер и указывая на богато отделанные серебром и золотом кафтан. Сегодня будет не битва, а представление. И я должен выглядеть соответственно.

Пока он торопливо помогал мне одеться, полог шатра с треском распахнулся, и внутрь, один за другим, ворвались мои воеводы — Воротынский, Скопин, дядя Олег и Бутурлин все уже в доспехах, с хмурыми, заспанными лицами.

— Что там? — бросил я, не оборачиваясь.

Вперед выступил Воротынский, его лицо было маской мрачной решимости.

— Он приехал, княже. Самозванец. Как и сказал глашатай.

— Схватить его! Немедленно! — тут же рыкнул дядя Олег. — Он сам пришел в ловушку!

— Верно! — поддержал его Воротынский. — Какое княжеское слово может быть дано вору и государственному преступнику? Схватить и на кол!

— Нельзя, княже, ты дал слово! — возразил Скопин-Шуйский, его молодое лицо было серьезным и бледным. — Нарушишь его — и вся Русь скажет, что твоему слову грош цена. Ни один атаман, ни один перебежчик больше никогда не поверит тебе.

Спор разгорался, наполняя тесный шатер яростным шепотом. Я молча слушал, пока слуга застегивал последнюю пряжку.

— Тихо! — сказал я. Не громко, но так, что все мгновенно замолчали.

Я повернулся к ним, уже полностью облаченный в одежды.

— Я дал слово. И я его сдержу. Он пришел, и он уйдет живым.

Воротынский хотел было возразить, но я поднял руку.

— Но говорить мы будем на моих условиях.

Я повернулся к Бутурлину.

— Василий. Стол, что готовили с вечера. Поставьте на поляне, под теми дубами. И вина лучшего, в серебряных чашах. Примем «гостя» на свежем воздухе. Пусть все видят.

Воеводы замерли в полном недоумении. Пир? На улице? На глазах у всего войска? Они смотрели на меня, как на безумца. Они не понимали. Но скоро поймут.

— Ступайте, — закончил я.

Я вышел из шатра спустя десяток минут и направился к поляне под старыми дубами, где уже суетились мои люди. Воеводы, молчаливые и хмурые, были уже там. Они не понимали моего замысла, но подчинялись и это было прекрасно. Значит мне верят, значит у меня есть определенный кредит доверия.

На поляне, под сенью раскидистых ветвей, стоял один-единственный стол, накрытый богатой скатертью и заставленный серебряной посудой, кубками и лучшими яствами, что нашлись в нашем обозе. А вокруг не было ничего. Ни скамей, ни стульев, ни других столов.

Я сел во главе стола, в резное кресло, что принесли из моего шатра. Мои воеводы — Воротынский, Скопин, дядя Олег, Одоевский — встали за моей спиной, как стена из стали и суровых лиц. По моему приказу, несколько сотен воинов образовали вокруг поляны широкий, молчаливый круг. Я поднял взгляд — и увидел, что на стенах Нижнего города, как муравьи, высыпали горожане, жадно наблюдая за происходящим. Сцена была готова.

— Едут, — раздались крики. Круг моих воинов расступился, создавая живой коридор. У них приняли поводья и повели вперед.

Впереди шел он. Самозванец. На нем был шитый золотом бархатный кафтан, явно с боярского плеча, на поясе — сабля в драгоценных камнях. Он шел с наглой ухмылкой, пытаясь изображать царственное величие, но походка выдавала в нем не государя, а казачьего атамана — упругая, чуть вразвалку.

За ним следовало его сопровождение, человек тридцать, и зрелище они представляли диковинное. Двое-трое, как и их предводитель, щеголяли в награбленном шелке и бархате. Но большинство, напротив, выставляли напоказ свою «народность» и «простоту». Они шли в простых холщовых рубахах, босые или в сапогах, демонстративно выставив на груди большие кресты. Они кичились своей бедностью, играя роль святых воинов, пришедших за правдой.

Я смотрел, как они входят в эту арену, и видел все насквозь: вот воры, дорвавшиеся до добычи, а вот — фанатики или хитрые актеры.

Но стоило приглядеться, и вся эта мишура осыпалась. Кафтан был «Петру» чуть тесноват в плечах, а руки, что он держал на поясе, не были белыми и холеными. Это были руки воина и всадника — широкие, с въевшейся грязью под ногтями и старыми белесыми шрамами на костяшках. Лицо — молодое, лет двадцати пяти, с небольшой бородкой. И глаза. Дерзкие, черные, бегающие глаза, в которых не было ни царского величия, ни родовой спеси.

Их процессия остановилась перед моим столом. «Петр» окинул взглядом роскошный стол, затем меня, и выжидательно ухмыльнулся, ожидая приглашения.

Тишина стала тяжелой, звенящей. Я молчал. Я смотрел на него, как на диковинного зверя. Затем, не говоря ни слова, я медленно сделал широкий, приглашающий жест рукой, указывая на яства — на жареных лебедей, на икру, на полные чаши с вином.

Жест был понятен: «Угощайтесь».

Но я не предложил им сесть. Лавок для них не было.

Ухмылка сползла с лица самозванца. Он оглянулся. Его атаманы в бархате растерянно переминались с ноги на ногу. Те, что в рубахах, хмурились, не понимая, в чем дело. Они пришли как равные, как сторона переговоров, а их заставили стоять, как холопов, перед сидящим господином.

По рядам моих воинов, стоявших в круге, пронесся тихий, жестокий смешок.

Самозванец понял, что я не предложу ему сесть. Теперь, чтобы не потерять лицо окончательно перед своими людьми и сотнями моих, он должен был говорить первым.

И я ждал.

Он вдохнул побольше воздуха, расправил плечи и решил, что лучшая защита — это нападение.

— Что ж, княже Старицкий, не рад гостю? — громко, на публику, начал он, пытаясь изобразить насмешливую царскую интонацию. — Или стол твой так хорош, что только для тебя одного?

Не дожидаясь ответа, он повернулся к моим воинам, что стояли в живом круге, и заговорил с показной скорбью, как актер на сцене.

— Скорблю я великой скорбью о безвременной кончине дяди моего, государя Дмитрия Ивановича!

Он сделал драматическую паузу.

— Но ничего! Народ со мной! И скоро я сяду на престол отчий в Москве и отомщу за кровь родную!

А затем он снова резко развернулся ко мне, и его лицо исказила злоба. Он ткнул в мою сторону пальцем.

— Но до меня дошли слухи, что твои скоморохи и холопы хулу на меня возводят и смуту в моем войске сеют! Я требую, чтобы ты выдал их мне для справедливого наказания, как подобает верному слуге истинного государя!

Он закончил, гордо вскинув подбородок, уверенный в силе своих слов. А я сидел и молча смотрел на него. Я просто диву давался этой смеси непроходимой глупости и безграничной наглости.