Демонстрация единства. Вот что это было. Я улыбался, принимал поздравления, шутил, поднимал кубок за победу, за верных воинов, за землю русскую.
— За князя Андрея Володимировича! — зычно провозгласил князь Хованский, поднимая чашу. — За мудрость его и доблесть! За то, что избавил нас от воров и смутьянов!
— За князя! Любо! — грянула палата, и сотни кубков взметнулись вверх.
Я кивнул, благодаря, и в свою очередь поднял тост:
— За вас, бояре и воеводы! За службу вашу верную! За то, что в трудный час не дрогнули, плечом к плечу встали! И за упокой души государя нашего Дмитрия Иоанновича, — я перекрестился, и вся палата последовала моему примеру. — Коварной изменой жизнь его пресеклась, но дело его — дело укрепления Руси — мы продолжим!
Слова звучали гладко, правильно. Бояре одобрительно кивали. Союзники — Одоевский, Хованский — выглядели искренне довольными.
Но я не обманывался. За громкими тостами и показным весельем я чувствовал скрытое напряжение. Я видел, как бояре исподтишка переглядываются, как оценивают меня, мою силу, мое окружение. Как пытаются угадать мои следующие шаги. Пир был не только праздником, но и смотром. Они присматривались ко мне, я — к ним.
Пару раз кто-то из думных — кажется, осторожный дьяк Щелкалов — попытался завести разговор о делах: о казне, о предстоящем Соборе, о судьбе пленных поляков. Но я мягко, но твердо пресекал эти попытки.
— Успеется, Василий Яковлевич, — улыбался я, подливая ему вина. — Сегодня — праздник победы. Отдохнем душой, а дела — дела подождут до завтра. Завтрашний день заботами красен.
Они понимали намек и умолкали. Сегодня я — хозяин пира, и я задаю тон. Тон веселья и единства. А о проблемах… о проблемах мы поговорим позже. Когда хмель выветрится, а головы станут холодными.
Скоморохи отплясывали в центре палаты, распевая новую, наспех сочиненную песню про «царевну-бородатую» и ее позорный плен. Воины хохотали, хлопая в ладоши. Бояре хмурились, но молчали. Пир гремел, заглушая тревожные мысли.
Я поднял кубок.
— Пьем, бояре! Пьем за Русь! За победу!
Пир отгремел, оставив после себя гул в ушах, тяжесть в желудке и горьковатый привкус хмеля во рту. Грановитая палата опустела, погрузившись в полумрак и тишину, нарушаемую лишь храпом уснувшего где-то в углу подвыпившего слуги.
С утра я проснулся поздно, умывшись и одевшись я велел собрать ближний круг в кабинете — том самом, где еще недавно сидел Дмитрий, окруженный своими польскими советниками. Здесь, вдали от шума и показного веселья, воздух казался густым и тяжелым.
Спустя час, за столом, подперев головы руками, сидели мои воеводы и бояре: хмурый Воротынский, бледный после пира, но собранный Власьев, степенный Волынский, Хованский и Одоевский. Рядом, у стены, встали дед Прохор, дядья Олег и Поздей. Елисей примостился в углу, готовый доложить о том, что творится за стенами Кремля, рядом сидел Василий. А отдельно от всех Скопин-Шуйский.
Лица у всех были озабоченными, усталыми. Они смотрели на меня, ожидая, что я скажу. Я обвел их тяжелым взглядом.
— Пировать мы мастера, — начал я тихо, но голос мой прозвучал в тишине кабинета неожиданно резко. — А теперь пора и о делах подумать. Москва встречала нас колоколами, да только не все здесь ладно. Рассказывайте, что стряслось, пока мы воров гоняли.
Первым слово взял Афанасий Иванович Власьев. Его лицо, обычно гладкое и невозмутимое, было изрезано морщинами беспокойства.
— В казне по-прежнему не много. А стрельцы, что здесь остались… — он понизил голос. Ропщут. И слухи ходят нехорошие… мол, денег нет, и не будет, пока царя нового не выберут.
Я стиснул зубы. Без денег любая власть — лишь тень.
— Слухи… — мрачно подхватил дед Прохор, не поднимая глаз от стола. — Еще один слух по Москве гуляет, Андрюша. Будто Василий Шуйский в подклете не от ран помер… а помогли ему. По твоему тайному приказу.
Я резко поднял голову. Вот оно. Первая грязь, которая неизбежно липнет к рукам правителя.
— Яд в уши льют, — зло сплюнул дядя Олег. — Псы шелудивые!
— Пусть говорят, — отрезал я, хотя внутри все похолодело. — Мертвые сраму не имут. А вот живые… Матвей Григорьевич, что с наемниками?
Волынский, назначенный главой Стрелецкого приказа, тяжело вздохнул.
— Бузят, княже. Те, что под замком сидят — Маржерет да его головорезы — требуют суда королевского. А те, что на воле остались, в слободе своей… требуют денег за службу покойному Дмитрию. Жалованья не получили и грабят потихоньку лавки да погреба.
— К тому же, — добавил Власьев, — посол Речи Посполитой, Гонсевский, совсем обнаглел. Чуть не каждый день шлет грамоты, требует немедля отпустить и Мнишеков, и Мацея и прочих ляхов, что в подклетах сидят. Грозится королю своему жаловаться, намекает на разрыв и войну.
Голова начинала гудеть. Проблемы сыпались одна за другой.
— И это еще не все, княже, — снова вступил Власьев, и голос его стал еще тише. — Ныне прибыл гость из-за моря. Купец голландский. Привез товар, что ты у него заказывал. Оружие. Пистоли, мушкеты добрые, порох… — Он сделал паузу. — И требует немедля оплаты. Серебром.
Я потер лоб. Оружие было нужно как воздух.
— И словно мало нам забот, — подал голос князь Одоевский, до этого молча слушавший. Его глаза зло блеснули. — В Думу вернулся Богдан Бельский. Держится вызывающе, нагло. И братья Нагие вокруг него вьются, обиженные. И уже пошли шепотки по Москве, будто ты, княже… — он запнулся, — … будто не Старицкий ты вовсе, а самозванец почище Петра.
Я резко выпрямился. Это был удар ниже пояса. Попытка выбить опору из-под моих ног — мое происхождение.
— А еще, — добавил князь Хованский, подливая масла в огонь, — люди шепчутся, будто Филарет Романов, что в ссылке сидит, тайно списался с Игнатием, греком этим, что патриархом был. Не иначе, свою игру затевают.
Я молчал, чувствуя, как сжимается кольцо проблем. Казна пуста, стрельцы ропщут, наемники бузят, поляки грозят, долги платить нечем, а тут еще и внутренние враги поднимают голову, ставя под сомнение мое право. И словно всего этого было мало…
— Княже… — вдруг подал голос Елисей. Я по утру по торгу пробежался, да послушал о чем шепчутся… — и он замялся, я же ободряюще ему кивнул
— Говорят… будто государь Дмитрий… не погиб вовсе, — Елисей сглотнул, его глаза были полны ужаса. — Будто сбежал он во время бунта… А ты, княже… будто ты заодно с Шуйскими был, убить его хотел, да не вышло… И будто он теперь… на рубежах… войско новое собирает…
Я поднялся из-за стола и подошел к окну. Я смотрел на кремлевские стены на Успенский собор, и во мне росла злая, холодная решимость. Они думали, что загнали меня в угол? Они ошибались. Все только начиналось…
