Наследник 4 (СИ) - Шимохин Дмитрий

Елисей, оскалившись, кивнул. Он, подхватив двух стрельцов, нырнул к телеге, где под рогожей трясся пленник. Толпа замерла, когда к позорному столбу, что издревле стоял на Торгу для воров и мошенников, поволокли человека. Это был он. «Царевич Петр».

С него сорвали богатый, но уже изорванный и грязный кафтан, оставив в одной холщовой рубахе. Он упирался, что-то мычал, но крепкие руки моих воинов быстро прикрутили его веревками к столбу. Двое стрельцов с бердышами встали по бокам, чтобы толпа его не растерзала.

Мгновение на площади стояла мертвая тишина. Тысячи глаз смотрели на того, кто еще вчера был их смертным ужасом, кто жег их села и грозил городу.

А потом какая-то старуха в черном платке, вся сморщенная от горя, сделала шаг вперед и с ненавистью швырнула в него ком мерзлой грязи.

— Ирод! — взвизгнула она. — За сыночка моего!

И площадь взорвалась. Словно прорвало плотину. Это был не крик — это был рев!

— Смерть вору! — На кол его! — Душегубец!

В «Петра» полетело все, что попадалось под руку: гнилье с торговых лотков, комья навоза, камни с мостовой. Он дергался у столба, пытаясь увернуться, закрывая лицо руками, но град ударов был беспощаден. Это было публичное, ритуальное уничтожение символа их страха.

Я смотрел на это. Не на жалкого самозванца, а на толпу. Я давал им выплеснуть ярость, давал им почувствовать, что кошмар кончился, что власть и справедливость вернулись на эту землю. И эта власть — я.

Рядом со мной стоял Кузьма Минин. Он не участвовал в общем «веселье», но и не отводил взгляда. Его суровое лицо было непроницаемо. Он смотрел то на толпу, то на меня.

Воевода Акинфиев, бледный, вытер пот со лба.

— Княже… — начал он, — может, хватит? Растерзают ведь…

Я медленно повернул к нему голову.

— Они заслужили это, воевода. Они отстояли город. Пусть растопчут свой страх, — усмехнулся я.

Минин, услышав это, медленно кивнул.

— Порядок будет, — тихо, будто про себя, произнес Минин.

— Будет, Кузьма, — так же тихо ответил я, глядя, как толпа, устав от ярости, начинает понемногу успокаиваться. — Теперь будет.

Спустя полчаса самозванец превратился в бесформенную, стонущую груду грязи, я кивнул Воротынскому.

— Хватит. Уберите его. Живым. Он мне еще нужен. — А теперь, воеводы, — пировать. Мы заслужили.

Вечером палаты воеводы Акинфиева гудели, как растревоженный улей. После крови и напряжения утреннего боя, людям требовалась разрядка. И они ее получили.

Тяжелые дубовые столы ломились от простой, но сытной еды — жареного мяса, пирогов, рыбы и целых гор хлеба. Хмельной мед и пиво лились рекой. В палатах было жарко, пахло потом, дымом, пролитым медом и той особой, ни с чем не сравнимой эйфорией победы.

Я сидел во главе стола. По правую руку — хмурый, но довольный Воротынский и молодой, воодушевленный Скопин-Шуйский. По левую — дядя Олег. Рядом с ними, почетными гостями, расположились главные люди города, воевода Акинфиев, который не переставал суетиться, следя, чтобы мой кубок не пустел.

Я пил вместе со всеми, смеялся их шуткам, отвечал на тосты. Я должен был быть с ними — не только как воевода, но и как свой, как князь-победитель, разделивший с ними и опасность, и триумф.

— А видали, а⁈ — взревел дядя Олег, ударив по столу так, что подпрыгнули чаши. Он был в своей стихии. — Мы ж, почитай, и сабли-то достать не успели, как они в первом острожке сами себя на ремни резать начали! Испужались! — Он громко, заразительно расхохотался. — Одного нашего слова испугались! Княжеского слова!

Палату взорвал одобрительный гул и хохот. Я улыбнулся и поднял кубок, принимая эту топорную, но действенную лесть.

— Да что там дым! — тут же вскочил на лавку Елисей, уже изрядно захмелевший. Рядом с ним тут же выросла его ватага скоморохов, которых я тоже велел пустить на пир. — Вы бы видели, как мы их увещевали!

Елисей комично сложил руки в мольбе, а один из его ряженых, что были неподалеку, тут же заиграл жалобную, заунывную мелодию.

— Ой, казаченьки-дураченьки! — заголосил Елисей, пародируя голос плакальщицы. — А чего ж вы сидите? А царевна-то ваша… — Он сделал страшные глаза. — Борода-а-а-тая! Давно уж в Москве, в тереме сидит, князя нашего дожидается!

Воины, бывшие свидетелями этой сцены, грохнули от смеха, хлопая себя по коленям. Даже Кузьма Минин, крякнул в кулак и покачал головой, пряча улыбку.

Я покосился на князя Воротынского. Старый воевода сидел с каменным лицом, поджав губы. Он явно не одобрял этот балаган. Я наклонился к нему, протягивая кубок.

— Что хмуришься, князь Иван Михайлович? Не по душе тебе победа?

Воротынский тяжело вздохнул, но кубок взял.

— Победа… она победа и есть, — проворчал он и одним махом осушил его. — Хоть и не по по-воински это. Шутками да балаганом… — Он поморщился, глядя на кривляющегося Елисея. — Но, признать надо, вышло.

Он нехотя поднял свой кубок:

— За победу.

— За победу, князь, — кивнул я, чокаясь с ним. — Главное — она есть.

Не успел я поставить кубок, как ко мне тут же пододвинулся Скопин-Шуйский. Его молодые глаза горели азартом, лицо раскраснелось. Он, в отличие от Воротынского, был в полном восторге от произошедшего.

— Княже! А загон-то! А засада! — заговорил он быстро, понизив голос, чтобы его не слышали скоморохи. — Это ж… чистое искусство! Мы их гнали, как лис в силок! Они и не поняли, как в мешок влезли! А как Василий с Агапкой их у завала встретили… Ах! Я такого и в ратных книгах не читывал!

— Рад, что ты оценил, Михаил Васильевич, — улыбнулся я. — Силой не всегда возьмешь. Иногда… нужна наковальня, чтобы молоту было куда бить.

Я поднял свой кубок, обращаясь ко всем:

— За моих воевод! За князя Скопина-Шуйского, что гнал врага! За Воротынского, что огнем его припечатал! За людей моих верных! За вас, нижегородцы, что город отстояли! Пьем до дна!

Пир ревел и гудел. Я пил со всеми, хлопал по плечам десятников, благодарил воинов. Они должны были видеть — их князь празднует вместе с ними, он один из них.

«Пейте, — думал я, глядя на их разгоряченные, счастливые лица. — Пейте, пока можно. Вы заслужили».

Рассвет пробивался в палаты воеводы Акинфиева холодным, серым светом. В горнице, где еще несколько часов назад гремел пир, стояла тишина, пахло остывшим воском, пролитым медом и смрадом пьяного сна.

Я с трудом разлепил веки. Голова гудела, как набатный колокол, во рту стоял кислый привкус.

«Ох, отгуляли…» — промелькнуло в голове. Я сел на лавке, свесив ноги, и потер виски, пытаясь собрать мысли в кучу. Праздник кончился. Наступило похмелье. И не только от хмеля.

Я подошел к слюдяному оконцу и посмотрел на улицу. Город только просыпался. Но мой взгляд был прикован не к нему, а к дальнему полю за стенами посада. Туда, где, в острожке сидели пленные. Две тысячи человек, и ждали своей участи.

«А теперь что? — Я мрачно усмехнулся. — Радовался, что войско у меня прибавилось. И что мне с этой оравой делать?»

Я отошел от окна и начал мерить шагами холодную палату. Варианты были один хуже другого.

«В Москву их не потащу, — размышлял я, — это не армия, а арестантский этап. Они рано или поздно бузить начнут, да еще и разбегутся, как только первый лес увидят. Их тут и конвоировать-то толком некем, у меня самого войско невелико».

Я скрипнул зубами.

«Оставить здесь? Акинфиев с Мининым меня первыми же на вилы подымут».

Оставалось последнее. Простое и страшное.

«Перебить всех? — Я замер. Лицо мое помрачнело. — Не по-христиански… да и глупо. Две тысячи сабель на дороге не валяются. Это ресурс. Но как его, к черту, использовать?»

Я резко развернулся. Решение нужно было принимать сейчас, пока этот «ресурс» не опомнился и не начал бунтовать.

«Им нужен не кнут. Им нужна надежда. И твердая рука».

— Ивашко! — рявкнул я, распахивая дверь. Сонный холоп, дремавший на лавке у входа, тут же подскочил.

— Живо! Зови ко мне воевод! Думать будем!