Воронцов. Перезагрузка. Книга 3 (СИ) - Тарасов Ник

— В Туле к ночи неспокойно бывает, — пояснил он, когда я спросил о причине спешки. — Особенно у застав. Лучше засветло проехать, да на постоялом дворе устроиться.

Я согласился — Захар места знал, ему виднее. Дорога петляла меж невысоких холмов, то ныряя в берёзовые рощи, то выскакивая на открытые поля, где вовсю колосилась рожь.

Митяй, правивший лошадью, негромко напевал какую-то протяжную песню, а Захар с Пахомом ехали чуть впереди, негромко переговариваясь о чём-то своём.

И действительно, уже после обеда, который мы наскоро перекусили, не распрягая лошадей, вдалеке показались первые строения пригорода. А ещё часа через два мы уже въезжали в город, минуя заставу, где хмурый стражник лишь мельком глянул на наш обоз и махнул рукой, пропуская.

Тула раскинулась передо мной во всей красе, и я с трудом сдерживал изумление, стараясь не выказать, что вижу всё это впервые. Широкие, по сравнению с деревенскими тропками, улицы, вымощенные булыжником, двух- и трёхэтажные каменные дома с резными наличниками, купола церквей, сияющие на солнце медью и золотом.

Народу на улицах было видимо-невидимо: купцы в долгополых кафтанах, мещане в картузах, женщины в ярких платках, снующие туда-сюда мальчишки-посыльные. А шум! После тишины леса и полей городской гомон оглушал: крики разносчиков, цокот копыт, скрип телег, звон колоколов, доносящийся откуда-то сверху.

— Ишь, народищу-то, — присвистнул Митяй, с любопытством вертя головой.

— Ярмарка, видать, — предположил Захар. — Потому и людно.

Я только кивнул, внимательно разглядывая всё вокруг, но стараясь делать это незаметно, будто всё это для меня привычно и не вызывает никакого удивления.

Особенно поразили меня вывески лавок и мастерских — яркие, с затейливыми рисунками, обещающие и «колониальные товары», и «галантерейные изделия», и «лучшие в губернии пряники».

А запахи! Они накатывали волнами: то терпкий дух дублёной кожи из кожевенного ряда, то аромат свежей выпечки из булочной, то густой запах дёгтя от тележных колёс, то сладковатый — от пряничных лавок.

Машка, смотрела по сторонам с нескрываемым восторгом, то и дело восклицая:

— Егорушка, гляди, какие шали! А вон, смотри, посуда какая расписная! А пряники-то, пряники!

Я только улыбался, не выказывая собственного изумления, хотя внутри всё переворачивалось от этого калейдоскопа новых впечатлений. Поразил контраст: рядом с новыми каменными зданиями ютились покосившиеся избушки, а по булыжной мостовой, расталкивая прохожих, бежала свинья с поросятами, преследуемая растрёпанной бабой с хворостиной.

Фома уверенно вёл нас через этот лабиринт улиц, время от времени оборачиваясь:

— Недалече уже, барин! Вон, за церковью поворот, и там постоялый двор — самый лучший в Туле, чистый и с добрым столом.

И верно, вскоре мы подъехали к двухэтажному строению, у ворот которого уже стояло несколько телег и повозок. Вывеска над входом гласила: «Постоялый двор купца Синицына».

Я снял две комнаты. Одну поменьше для нас с Машкой, и одну большую для мужиков. Комнатки оказались чистыми, с кроватями, застеленными свежим бельём.

Машка тут же принялась разбирать наши пожитки, а я, не теряя времени, обратился к Фоме:

— Показывай, где тут у вас кузнец. Чем раньше отдадим формы в работу — тем быстрее сделает.

Фома понимающе кивнул и мы, взяв деревянную форму, пошли обратно в сторону пригорода. По дороге Фома рассказывал о местных порядках, о том, где что продаётся и почём, кого остерегаться нужно, а с кем можно дело иметь. Я слушал внимательно, запоминая каждую мелочь — информация в чужом городе дорогого стоит.

Чуть ли не с самой окраины стояла кузница. Я оглядывал её с восторгом — это была прям Кузница с большой буквы. Не чета нашей на Быстрянке.

Массивное строение из тёмного от копоти и времени кирпича, с широкими воротами, распахнутыми настежь, откуда доносился звон молота о наковальню и вырывались снопы искр. Над входом висела вывеска из кованого железа: «Кузнечное дело. Мастер Савелий Кузьмич».

Внутри кузницы царил полумрак, разгоняемый лишь огнём горна, который бросал причудливые тени на стены и потолок. В этом адском освещении две огромные фигуры — сам мастер и его подмастерье — казались демонами из преисподней, особенно когда взлетал вверх молот и с грохотом опускался на раскалённый металл, выбивая сноп искр.

Горн полыхал жаром, раздуваемый огромными мехами, которые приводил в действие мальчишка лет двенадцати, весь перепачканный сажей так, что только белки глаз сверкали на чумазом лице.

Вдоль стен тянулись полки и стеллажи, уставленные готовыми изделиями и заготовками: топоры, подковы, ухваты, петли для ворот, замки разных размеров, гвозди, скобы… Чего там только не было! В углу громоздились какие-то массивные детали для мельничного механизма.

Сам мастер, Савелий Кузьмич, оказался под стать своей кузнице — огромный, широкоплечий, с руками, больше похожими на кувалды, и большой бородой. Заметив нас, он отложил работу и вытер пот со лба тыльной стороной ладони, оставив на коже чёрную полосу.

— Чего надобно? — прогудел он басом, от которого, казалось, завибрировали стены кузницы.

Фома поклонился и представил меня:

— Вот, Егор Андреевич, барин из Уваровки. Дельце к тебе имеет, особое.

Кузнец окинул меня оценивающим взглядом, словно прикидывая, достоин ли я его мастерства, потом кивнул:

— Ну, выкладывайте, барин, какое у вас ко мне дельце.

Я сказал, чтоб Фома достал из мешка форму из дерева, над которой мы корпели последние дни перед отъездом. Фома бережно извлёк деревянную модель и передал кузнецу. Тот взял с таким видом, словно ему вручили драгоценность — осторожно, с почтением.

Рассказав ему вкратце, что мне нужно, он внимательно выслушав мои пожелания, одобрительно крякнул и сказал, что очень рад такому клиенту, мол не всегда такие заказы приходится делать.

— В основном по мелочи работаю, что в ходу, — пояснил он, поправляя кожаный фартук. — Подковы, гвозди, скобы, петли дверные — всё одно и то же. А вы мне задачку задали, — он многозначительно посмотрел на меня, — пилы. Интересная работа, по душе мне. А теперь еще интереснее.

Савелий Кузьмич повертел форму в руках, внимательно осматривая каждую деталь, проводя мозолистыми пальцами по резным элементам, прищуриваясь и что-то прикидывая в уме. Я стоял рядом, наблюдая за этим священнодействием и испытывая лёгкое волнение — всё-таки от этого человека зависело воплощение моей идеи.

— Занятная штуковина, — наконец произнёс кузнец. — Но для чего она, позвольте узнать?

Я взял у него форму и принялся рассказывать принцип работы:

— Смотрите, Савелий Кузьмич, вот эта часть должна сходиться с этой, — я показал, как детали соединяются. — Когда мы помещаем заготовку внутрь и сжимаем, получается нужная нам форма.

— А что за заготовка? — поинтересовался кузнец, следя за моими руками.

— Стекло, — ответил я. — Для бутылок.

Брови Савелия Кузьмича поползли вверх от удивления:

— Бутылки из стекла? — переспросил он. — Занятно, занятно…

Но, к моему облегчению, он быстро переключился с удивления на обсуждение технических деталей:

— А как прессовать будете? Вот тут, я вижу, шарнир предусмотрен, — он указал на соответствующую часть формы. — А это рычаг получается, верно?

— Именно, — кивнул я. — Рычаг даёт нужное усилие для сжатия. Вот тут должна быть ось, на которой всё крепится…

Мы погрузились в детальное обсуждение конструкции. Фома, стоявший рядом, только головой вертел, пытаясь уследить за нашим разговором, но, судя по его озадаченному виду, мало что понимал в технических тонкостях.

Савелий Кузьмич оказался не просто мастеровым человеком, но настоящим инженером — схватывал на лету, задавал точные вопросы, предлагал улучшения. Особенно его заинтересовал механизм зажима:

— А что если тут вот такую защёлку добавить? — предложил он, набрасывая углём на доске своё видение. — Тогда форма не разойдётся в процессе, даже если давление ослабнет.