Интервенция (СИ) - Алексин Иван

— Дозволь молвить, государь.

— Говори, Иван Семёнович.

— Не получится нам Калугу на Смоленск обменять, государь, — усмехнулся в бороду Куракин. — Прости, не успел доложить. Гонец перед самым приёмом посла прискакал. Тульский воевода Давыд Жеребцов с воинскими людишками к Калуге подошёл, а жители города тут же на литовский гарнизон набросились да ворота ему открыли. Наша, теперича, Калуга, государь.

— Вон оно как! — озадаченно протянул я. — Не выходит у нас однако с Калугой. Так может на что другое Смоленск сменяем, ясновельможный пан? — встретился я глазами с растерявшимся литвином. — Я, к примеру, от Кракова не откажусь.

— Ваше величество изволит шутить? — Сапега был настолько шокирован, что наградил меня неподобающим по его мнению титулом.

— Да нет, пан канцлер, шутить изволит мой брат, Сигизмунд. Мало десятки городов и окрестных земель захватить, нужно ещё суметь их удержать. Так что передай его величеству теперь мои условия, — в моём голосе зазвенел металл: — Вы немедленно убираетесь с моей земли, довоенные границы между нашими государствами, Сигизмунд признаёт меня царём со всеми прежними титулами и выдаёт старца Филарета и княгиню Марию Шуйскую с её сыном князем Ивашкой. Что же касается пленных, то я готов обменять часть в обмен на своих. Остальным придётся заплатить за себя выкуп.

— Это неслыханно! Мы никогда не согласимся на столь позорный мир!

— Тем не менее, ты меня услышал, — скаламбурил я. — Что касается пленных, — я огорчённо качаю головой. — По-моему, мой «брат» так меня и не услышал.

— О чём вы?

Киваю Лызлову, тот дублирует кивок в сторону стоящих у дверей стремянных. В зал тут же вводят два десятка пленных шляхтичей: оборванных, вонючих, закованных в кандалы. Всё же хорошо своё дело мои тюремщики знают. Ещё и пары недель с момента пленения не прошло и уже невозможно в этих оборванцах цвет польского рыцарства узнать. У нас тут распоследние колодники лучше выглядят!

— Матерь Божья! — Сапега, вмиг растеряв всю свою спесь, опрометью бросился к одному из обросших грязью, ещё не старому шляхтичу с обмотанной окровавленной тряпкой головой, хотел было обнять, остановился, изо всех сил пытаясь скрыть брезгливость. — Неужели это ты, пан Александр⁈ Как такое возможно!

— Нас всех здесь держат хуже свиней, пан Лев, — демонстративно загремел кандалами Гонсевский. — Сидим в какой-то вонючей яме, где даже света Божьего не увидишь.

— Это бесчестно! — поддержал его Бартоломей Новодворский, гордо вскинув голову. — Взяв в плен шляхтича, не нужно заковывать его в кандалы. Достаточно взять слово, что он не сбежит! Именно так в Европе, согласно рыцарским обычаям, принято. Хотя… — польский полковник замешкался, подыскивая слово.

— Азиаты, — охотно подсказал ему я. — Ты прав, полковник. Азиаты мы и есть. Что с нас взять? По своим варварским обычаям с пленными и поступаем. Тут как раз всё понятно. Мне не понятно другое, ясновельможный пан, — поудобней устроился я на троне. — Вы то в отличие от нас, диких московитов, люди просвещённые и рыцарским обычаям не чуждые. А тут до меня слухи дошли, что Сигизмунд в Звенигороде опять моих воинских людишек в железо заковал да в поруб сунул.

— Так-то другое.

Новодворский, смутившись, оглянулся назад на остальных шляхтичей. Те возмущённо загудели, соглашаясь с полковником. Конечно, другое. Разве можно сравнивать благородных панов с какими-то московитами? Даже думать о том невместно!

Я лишь мысленно усмехнулся, пряча злорадство за маской равнодушия. Придётся задуматься. Потому как, если не хотите по-хорошему, будем по-плохому объяснять. И ваше отношение к своему восточному соседу, к вам же бумерангом возвратится.

— Может и другое, — не стал спорить я. — А только я, вашего короля уже давно предупредил, что как вы с нашими пленными обращаться будете, так и мы с вашими поступать станем. О том, пан канцлер, ты Сигизмунду и передай.

Ну, вот. Ещё одну проблемку своему царственному брату подкинул. Промолчать об увиденном Сапега не сможет. Ему этого здешние сидельцы потом нипочём не простят. Они ведь сейчас именно в нём надежду на перемену в своей участи видят. А известие, что из-за дурости короля, к ними в плену хуже, чем к собакам относятся, шляхте совсем не понравится. И сплочению польско-литовского войска это точно не поспособствует.

— Я доложу королю и содержание пленных будет улучшено, — твёрдо заявил литовский канцлер. — Прошу немедленно расковать этих панов и… дать им наконец умыться!

— Э нет, — не согласился с ним я. — Не мы это начали, не нам первым и заканчивать. Вот как дойдёт до меня весть, что вы моих людишек расковали, так и с ваших немедленно оковы снимем. Иначе никак!

— Раскуйте хотя бы пана референдария, — сделал ещё одну попытку литвин, кивнув в сторону Гонсевского. — Разве не видите; он ранен.

— Так и у вас раненых в железа одевают. Вон, Михайла Татищев через то железо и умер.

— Но мы не заковывали вашего большого воеводу! Как там его звали, — задумался Сапега.

— Правильно, не заковывали, — признал я этот довод. — Потому как князь Пожарский над всем войском начальным человеком был. Вот и мы, когда гетмана Жолкевского изловим, тоже к нему со всем уважением отнесёмся. Ладно, — вздохнул я, заканчивая препирательства. — Отведите пленных обратно в темницу. А тебе ясновельможный пан в обратную дорогу пора. Или, если хочешь, оставайся погостить. Завтра поутру на казни моих бояр-изменников поприсутствуешь. Эх! Жалко Филарета среди них не оказалось.

Остаться погостить, Сапега, почему-то, отказался.

Седоусый литвин захрипел, вытаращив глаза, начал сползать с седла, обливаясь кровью, но Колтовский уже скакал дальше, выискивая себе очередную жертву. Сердце псковского воеводы пело, вскипая от отчаянной радости, добрый конь, чувствуя настроение хозяина, рвался вперёд, догоняя удирающих врагов.

— Бежите⁈ Бегите, вражьи дети! — засмеялся Иван, рубанув окровавленным клинком по сгорбленной спине сжавшегося латника. — Некуда вам бежать! Все здесь поляжете.

Колтовский врагам не врал. Куда тут бежать, когда с Юга со стороны леска и с Запада новгородские ратники наступают, а с Севера он с псковичами всей силой ударил? На Восток? Так там топь, болото непролазное. Туда даже местные не шибко суются.

А в бой литвинам идти? Так мало их! Колтовский довольно усмехнулся, вспомнив, как осаждающие целых два месяца, стараясь обмануть, изо всех сил старались сохранить иллюзию, что под городом всё литовское войско стоит. Целое поле своими шатрами заставили, множество костров по ночам жгли, конные отряды вокруг города туда-сюда курсировали. И невдомёк им было, что он уже на следующий день об уходе полка Зборовского узнал. А самого гетмана здесь и вовсе не было. Не захотел Ходкевич, подобно Баторию, у псковских стен месяцами сидеть.

Будь на то его воля, давно бы уже оставшихся под городом вражин перебил, даже помощи новгородцев не дожидаясь. Не так уж и много их. Вот только государь тихо до поры велел сидеть. Пусть, мол, ляхи подальше на Восток уйдут да под Москвой увязнут. Вот тогда они вместе с новгородским воеводой князем Андреем Куракиным в сторону Смоленска и должны ударить, отсекая вражьему войску обратную дорогу.

Пришло время! Наконец-то новгородские полки под Псковом появились. Он уже, грешным делом, сомневаться начал; придут ли? А если и придут, то не шибко ли запоздают? Сигизмунд, сказывают, уже под Москвой стоит, а он всё без дела мается.

— Заворачивай! К холму заворачивай! — проревел воевода, направляя отряд к заставленному шатрами пригорку. Там в этот момент литовский военачальник пытался организовать хоть какое-то сопротивление, сбивая в единый отряд мечущихся во все стороны всадников. — Порубим супостатов!

Литвин трусом не был. Выстроил клином свой немногочисленный отряд, бросил коня вскачь, заняв место на острие атаки.

Ишь ты! По всему видать, литвин решил, воспользовавшись тем, что псковичи, увлечённые погоней, рассыпались по всему полю, прорваться сквозь строй и попробовать уйти.