Варяг III (СИ) - Ладыгин Иван

Сегодня ветер казался мне предателем.

Вместо привычных запахов моря и хвойной свежести, он приносил с собой мертвую тишину. Такую, что ложится на землю перед мором или грозой.

Я стоял на восточной стене Буянборга, вцепившись ладонями в шершавые бревна. Под пальцами чувствовалась влага утренней росы и мягкость отсыревшего дерева…

— Слышишь? — хрипло спросил Эйвинд, стоявший в полушаге позади.

Я кивнул, не отрывая взгляда от черно-желтой прорези леса. В чаще, где вчера еще кричали сойки и стучал дятел, теперь царила эта проклятая тишина.

— Птицы замолчали еще на рассвете, — добавил он, и я услышал, как друг сделал большой глоток из бурдюка. — Даже вороны улетели. Кто-то там топает… Кто-то очень большой…

Предрассветный мрак отступал, освобождая место безрадостному свету. Небо было низким и свинцовым, — будто я смотрел на крышку котла, а не вверх… Воздух мелкими трассерами прошивали капли дождя. Из-за этого он казался тяжелее и гуще. Даже дым от ночных костров не поднимался в небо — пелена мороси быстро припечатывала его к земле.

Я на секунду закрыл глаза. Вспомнил запах аудитории колледжа, мерцание ламп, гул кондиционера и суету мегаполиса… Сейчас пластиковый мир выглядел не таким уж и паршивым… Как правило, смерть в нём приходила тихо, под шипение капельницы. Как я тогда мог мечтать об этом? О «настоящем»? О «железном и суровом мире чести»?

Ведь теперь эта реальность смердела кровью не хуже лавки мясника…

— Вон, — прошептал Эйвинд. — Посмотри!

Я открыл глаза.

На опушке шевельнулась какая-то тень. Потом — еще одна. И еще. Из чащи без единого звука, без звона железа и бряцания кольчуг, начали вытекать люди. Медленно и неумолимо, как черная смола — из дырявой бочки.

Щиты, тускло блестевшие в первых лучах солнца, были выкрашены в зеленые цвета Альфборга. Копья стояли ровным лесом, наконечники смотрели в небо единой зубастой пастью… Они шли ровным и неспешным строем.

Странное дело, но я не видел хромых. Не было повозок с ранеными. Не было пустых мест в рядах. Ни следов паники, ни окровавленных повязок, ни усталой, спотыкающейся поступи…

Наши ловушки не сработали. Но почему?

Холодная пустота заползла мне под ребра и сжала горло. Я невольно сглотнул.

— Какие-то они все свеженькие… — недовольно проворчал Эйвинд. — Они как-то смогли пройти сквозь все препятствия…

Где Торгильс и остальные парни? Где его засады, где следы от его болезненных «укусов», которые должны были обескровить врага еще в чаще? Где хаос, который должен был встретить Торгнира? Неужели они все… погибли?

Ответ набатом кричал из ровных рядов противника. Их было очень много… Около двух с половиной тысяч, что по местным меркам приравнивалось к огромной армии… И эта армия прошла через лес, будто прогуливалась по собственному тракту…

На поле они разворачивались в осадный порядок — методично, без суеты, словно выполняли давно отточенное упражнение. Они не орали и не били мечами в щиты, не пели боевых песен. Их тишина была страшнее любого клича. Она давила на уши, на разум, высасывала мужество, как пиявка — кровь.

— Это предательство. — выдохнул я. — Кто-то из наших помог им… Иначе… я даже не знаю, как Торгниру это удалось…

— Согласен, брат… — мрачно бросил Эйвинд и залпом допил содержимое бурдюка.

— Всем лезть на стены! — крикнул я. — Лучники — занимаем позиции! Готовьте рогатки к бою! Тащите камни к машинам! Пусть женщины и старики где-нибудь спрячутся!

В городе поднялся испуганный ропот, но приказ был услышан. Люди побежали, застучали сапоги по бревнам, зазвенело железо.

Я остался на вышке. Эйвинд держался рядом.

— Мы умрем сегодня? — спросил он спокойным тоном, будто спрашивал о погоде.

— Возможно, — ответил я так же просто. — Большинство из нас — точно. Но мы заберем с собой столько, что Торгнир еще лет сто будет видеть этот день в кошмарах. Если выживет, конечно…

Эйвинд хмыкнул.

— Ну, это уже кое-что…

Тем временем враг закончил построение. Море щитов и копий растянулось по всей кромке леса.

Строй расступился, пропуская вперед всадника на резвом вороном жеребце. Торгнир щеголял в позолоченном шлеме и в чешуйчатой броне поверх кольчуги. Он выглядел не как предводитель северной орды, а как римский полководец на древней фреске — холодный, расчетливый, уверенный в своей победе еще до начала битвы.

Сын Ульрика замер на идеальной дистанции — там, где даже лучший из наших лучников мог лишь мечтать достать до цели. На излете, где стрела теряет и ярость, и веру. Чуть в стороне неподвижными статуями стояли его щитоносцы. Их строй был живым барьером, доспехом из плоти и дерева, нарочито безупречным, словно они и не ждали битвы, а демонстрировали саму идею неуязвимости.

И всё это вместе — неподвижный воин на вороном коне, сверкающий позолотой шлем, эта каменная «черепаха» — было похоже на первый аккорд перед сложной симфонией. Торогнир уже видел развязку и теперь не спеша, с холодной точностью мастера, расставлял фигуры на доске. Даже ветерок здесь, у наших стен, казался частью его спектакля — недостаточным, чтобы развевать плащ, но достаточным, чтобы мягко шевелить гриву его коня, пока сам он изучал крепость спокойным, почти отстраненным взглядом дирижера, проверяющего строй оркестра перед увертюрой.

Рядом с ним плелся связанный Торгильс. Голова охотника была опущена, а в глазах плескалась горькая обреченность…

У меня перехватило дыхание. Раньше походка Торгильса была легкой и крадущейся… Но теперь она была сломлена. Он шел, еле волоча ноги, как медведь, угодивший в капкан…

Торгнир поднял костяную трубку, которую поднес ему оруженосец, и его усиленный голос донесся до каждого на стене.

— Смотри, Рюрик! Смотри! Вот, какая цена твоему коварству! Вот какой награды стоит твоя выжженная земля в Гранборге!

Он, не оборачиваясь, кивнул. Два берсерка, стоявшие рядом с Торгильсом, двинулись. Один здоровенный бугай, сплошь покрытый татуировками, схватил охотника за волосы, оттянул голову назад и обнажил грязную исцарапанную шею. Другой — буднично провел лезвием ножа по кадыку.

Через несколько секунд голова Торгильса упала в грязь и покатилась… Берсерк с татуировками поднял отрубленную голову за спутанные волосы и с грубой демонстративной силой насадил ее на острие поднятого копья. Голова охотника, искаженная последней мукой, замерла над полем, мутными глазами глядя в сторону наших стен. Этакое ужасное знамя из плоти и крови…

Затем, с коротким, глухим рыком, хладнокровный викинг воткнул древко в землю. Оно вошло с мокрым шёпотом, качнулось раз-другой и застыло, превратившись в уродливый, немой обелиск. Наши взгляды прилипли к нему, как мухи к смоле. Мы видели всё: и багровый срез, и знакомые черты, искажённые болью.Голова друга была так близко, что казалось, мы могли разглядеть каждую пору, и так далеко, что нас разделяла целая пропасть бессилия.

Тишина пролилась густым бульоном ярости по нашим стенам. Это было хуже, чем яростнаяатака или залп из всех орудий… Это было спокойное глумление…

Потом юная лучница сдавленно вскрикнула, и ее вырвало.

В горле у меня встал ком. Глаза загорелись ломким сухостоем… Пальцы на руках хрустнули от напряжения…

— Огонь! — в животном крике зарычал я. — Всем лучникам! Огонь!!!

Луки скрипнули. Сотня стрел описала дугу… и посыпалась вниз, не долетев до Торгнира добрых два десятка шагов, беспомощно воткнувшись в землю. Он даже не пошевелился. Только ухмыльнулся шире. Его щитоносцы даже не понадобились.

— Видишь? — снова прогремел его голос из импровизированного рупора. — Твоя хитрость кончилась. Теперь здесь будет только моя воля! Открой ворота, и я пощажу женщин и детей. Не сделаешь этого — и вы все сдохните, как ваш друг…

Я сделал шаг вперед, к самому краю башни…

— Твой выбор… — мой голос сорвался с высоты неожиданно ровно. — Пахнет тухлой рыбой. Ты принес нам голову моего друга и называешь это торгом? Ты показываешь мне цену моей земли, а потом сулишь милость? — Я медленно покачал головой. — Нет. Ты не предлагаешь жизнь. Ты предлагаешь отсрочку. Еще несколько дней в грязи, прежде чем твои берсерки найдут повод перерезать и этих женщин, и этих детей. Потому что таков твой способ. Он прост, как камень. И так же глуп.