Ювелиръ. 1808 (СИ) - Гросов Виктор

Мое творение для Императрицы — скрипка Страдивари, вещь, созданная восхищать. Эта же ручка — надежный, простой, вечный топор, созданный рубить.

В тот же день я с почти физическим отвращением сгреб со стола гусиные перья и швырнул их в камин. Их агония в огне принесла мне мстительное удовлетворение. Прощайте, капризные, скребущие монстры, вечно норовящие поставить кляксу на самом чистом расчете. Прощай, средневековье.

Перо Кулибина стало продолжением моей мысли, убрав эту проклятую, бесящую задержку между идеей и ее воплощением на бумаге. Запершись в кабинете, я отгородился от всего мира. Теперь он сузился до шагов Варвары Павловны в коридоре да далекого, сердитого грохота из флигеля, где Кулибин с яростью первопроходца обустраивал свою берлогу. А я, впервые за долгое время, оказался дома в своем мире.

Работа над гильоширной машиной из нудной повинности превратилась в пьянящий, одержимый полет. Перо летело, оставляя за собой ровный, сочный след. Я мог чертить часами, не отрываясь, чтобы окунуть кончик в чернильницу. Мысль, больше не спотыкаясь об этот дурацкий ритуал, не теряла темп. Я упивался этим потоком, ощущением абсолютной власти над линией и цифрой.

Казалось бы — такая мелочь, а как она облегчала мой труд.

Проект разрастался, как живой организм, обрастая плотью деталей. На бумаге рождалась не схема станка — это была поэма из стали и бронзы, которую я записывал на языке, понятном одному-единственному человеку в этом мире — старому ворчуну из флигеля.

Фундамент. Эта махина будет дрожать, как в лихорадке, если ее не приковать к земле. Чугун. Только тяжелый, мертвый, пожирающий любую вибрацию чугун. Я рисовал чертежи литейных форм, высчитывал допуски на усадку, представляя, как горячий металл остывает, сжимаясь, и как в нем рождается внутреннее напряжение. Я плохо помнил все это, все же не ювелирное это дело, поэтому пришлось изрядно потрудится. В уме я спорил со своими давно умершими учителями, доказывая им, что ребра жесткости нужно расположить именно так, а не иначе.

Затем — сердце, привод. Бездушная, абсолютно стабильная сила. Тяжелая гиря, как в часах моего деда, медленно ползущая в глубокую шахту под станком. И хитрый механизм, похожий на улитку, который заставит ее тянуть всегда с одной и той же силой, как упрямый, честный вол. Я рисовал, и под кончиком пера оживала музыка — тиканье анкерного спуска, задающего машине строгий, неизменный ритм.

Но настоящая одержимость начиналась с души машины, с узла, который будет ткать узор. Проектируя механизм, я, по сути, создавал язык. Десятки сменных дисков-копиров, каждый со своей уникальной, высчитанной по сложнейшим формулам кривой. Из них, как из букв, можно будет сложить миллионы разных слов, и ни одно из них фальшивомонетчик не сможет прочесть. Мое перо летало, выводя эти кривые, превращая меня в демиурга, создающего новую вселенную, пусть и заключенную в рамки одного станка. Если раньше я просто сделал набросок, суть идеи, то сейчас я готовил ТЗ для создания машины.

О еде я вспоминал, лишь когда Варвара Павловна, с укоризной глядя на меня, ставила поднос прямо на чертежи. Нередко я засыпал прямо за столом, уронив голову на руки, и просыпался через пару часов от догоревшей свечи, с отпечатком какой-нибудь шестеренки на щеке. Эта работа превратилась в запой. Я все еще не привык к тому, что у меня молодой организм, который не устает по сути. Поэтому тяжело знать меру. Да и привык я уже к вспышкам адреналина, это позабытое чувство дарит стимул жить, дарит желание творить безостановочно.

Впервые за эти месяцы судорожное выживание сменилось творчеством. И в этом творчестве я был свободен и по-настоящему жив.

Иногда, разминая затекшую спину, я подходил к окну. Внизу мадам Лавуазье с холодным изяществом вела очередную княгиню в путешествие по истории минералов. Со двора доносился грохот и отборный мат Кулибина, уронившего что-то тяжелое. Дом жил своей жизнью, империя строилась. А я, в тишине своей башни, выковывал для нее самое мощное оружие из всех — технологию.

Спустя неделю на моем столе выросли стопки исписанных листов — моя исповедь на языке шестеренок. Мое самое убедительное и самое опасное доказательство того, что я — не отсюда.

Мозг плавился. В тишине кабинета, среди призраков шестеренок и рычагов, сама реальность истончалась, превращаясь в бесконечный лист ватмана. Гильоширная машина высосала все соки, делая придатком к кулибинскому перу.

Спасение явилось в виде другого листа бумаги — большого, чистого, с планом нового имения. Я развернул его на столе, и шум невидимых станков в голове утих. Передо мной лежала чистая земля, белая, как нетронутый холст. На этом холсте был изъян, одна заноза — старый, запущенный сад.

На этот сад я смотрел не как помещик, а как геммолог на необработанный, дефектный камень.

Английский парк… живописный хаос, имитирующий природу. Оставить на камне природные щербинки и трещинки, назвав их «живописными включениями», — чистой воды самообман. Французский, с его симметрией, — еще хуже: грубая, примитивная огранка «розой», подчиняющая все геометрии и убивающая игру света.

Вместо пера я взял в руки лупу. Свою старую, верную асферическую лупу, и склонился над планом, будто это был огромный, мутный кристалл. Передо мной были не деревья и аллеи, а внутренняя структура.

Вот здесь, на южном склоне, — «окно». Чистый, свободный от дефектов участок, где камень максимально прозрачен для света. Здесь свет должен падать — он должен работать. Моя ручка заскользила по бумаге, и на месте «окна» выросло длинное, приземистое здание оранжереи. Стеклянная ловушка для света. Я мысленно гранил ее, как алмаз, поворачивая под идеальным углом к зимнему солнцу, чтобы ни один фотон не пропал даром.

А под ней — скрытая жизнь камня. Его «жарден», его внутренний сад из включений. На бумаге появилась система траншей, заполненных навозом. В этом веке — грязь, отходы. Для меня — источник энергии, «шелковые» нити рутила, создающие под поверхностью скрытое тепло. Получалась не просто теплица, а камень с эффектом астеризма, где под поверхностью горит внутренняя звезда.

Дальше — вода. План испещряли капиллярные трещины, идущие от пруда. Их можно было либо скрыть, либо использовать. Я выбрал второе. На бумаге родилась сеть тонких глиняных трубок, каждая — продолжение природной трещины. Вода не хлынет потоком, размывая и уничтожая, а будет сочиться, проникать вглубь, подобно маслу, заполняющему трещинки в изумруде и делающему его цвет глубже и насыщеннее. Это была процедура «облагораживания» почвы, а не банальный полив.

И тут я подошел к главному. К самой огранке. Взяв ручку, я безжалостно разделил весь сад на четыре симметричных сектора. Четыре главные грани будущей площадки.

Я работал как одержимый. Я не сажал растения, а располагал грани. Каждая группа — корнеплоды, вершки, бобовые — служила инструментом с определенными свойствами. Одни, как абразив, рыхлят и вскрывают «материал». Другие, подобно полировальному кругу, насыщают его, добавляют блеск. Четвертая грань, оставленная «под паром», была темной стороной камня, той, что лежит в оправе, отдыхая и набирая силу.

Севооборот. Здесь это слово прозвучало бы дико. Хотя для меня это был всего лишь технологический процесс, последовательность операций при огранке. Сначала обдирка, потом нанесение граней, потом полировка. Нельзя полировать камень, пока ты его не огранил. И нельзя сажать «вершки» на землю, которую не «вскрыли» корнеплоды.

Откинувшись на спинку стула, я смотрел на результат. План заурядного огорода на моих глазах преобразился в чертеж идеальной огранки куска земли. Я, ювелир, впервые в этой жизни собирался обработать саму жизнь.

Проект сада, выплеснутый на бумагу, сработал как громоотвод, забрав излишки напряжения и вернув меня в состояние хрупкого, драгоценного равновесия.

На следующий день, всматриваясь в утренний туман в окне, я решил заняться зовом маленького камня из бархатного мешочка. «Кошачий глаз».