Золотая лихорадка. Урал. 19 век (СИ) - Тарасов Ник

— Раздевайся, артель! — крикнул я, и мужики, недоумённо переглядываясь, начали стаскивать с себя рваные, пропотевшие рубахи и армяки.

Я сам взял нож, вспорол первый тюк с тулупами и под хохот и удивлённые возгласы начал швырять их в толпу.

— Лови, Петруха! С твоим ростом этот в самый раз будет! Егор, держи! Михей, не спи!

Это была не просто раздача одежды. Это был ритуал. Я ломал старый мир, где мужик ходил в рванье до самой смерти. Я одевал их в новое, чистое, тёплое. Я давал им не просто тулуп — я возвращал им человеческий облик. Следом полетели валенки, шапки, рукавицы. Через полчаса передо мной стояла уже не толпа оборванцев, а строй крепких, по-зимнему экипированных мужиков. Они неловко топтались в новой одежде, трогали густую овчину, сгибали руки, привыкая к непривычной добротности. В их глазах было что-то большее, чем радость. Была гордость.

— А теперь, — я понизил голос, и все затихли, — самое главное.

Игнат с Лысым и Сычом вскрыли просмоленные ящики. Внутри, на ложе из промасленной ветоши, лежали они. Пятнадцать льежских штуцеров. Чёрные, хищные, смертоносные.

Я взял один. Он лёг в руки как влитой. Тяжёлый, надёжный. Я провёл пальцем по холодному металлу ствола.

— Это, мужики, — сказал я, и голос мой прозвучал глухо, — наша с вами свобода. И наша жизнь. С сегодняшнего дня каждый из вас, помимо кирки и лопаты, будет учиться владеть вот этим.

Я передал штуцер Игнату.

— Ты — инструктор. Сделай из них солдат. Чтобы каждый мог с двухсот шагов попасть в ростовую мишень. Чтобы перезаряжался с закрытыми глазами. Чтобы чистил оружие после каждой стрельбы. Времени у нас мало.

На следующий день наш лагерь превратился в учебный полигон. Игнат оказался не просто солдатом — он был прирождённым прапором. Жёстким, требовательным, но донельзя справедливым. Он не кричал. Его тихий, ровный голос действовал на мужиков лучше любого мата.

— Семён, приклад в плечо упирай плотнее, иначе ключицу выбьет! Тимоха, дыши ровно! Выдох — выстрел! Петруха, ты не дрова колешь, а курок жмёшь! Плавно!

Первые выстрелы были похожи на пьяную канонаду. Грохот, дым, ругань. Мужики, привыкшие к отдаче дедовских кремнёвок, от неожиданной мощи штуцеров шарахались, как от удара. Пули уходили в «молоко». Но Игнат был неумолим. Стойка, прицел, дыхание, спуск. Снова и снова. До седьмого пота. И пусть каждый выстрелил по разу, а дальше лишь в холостую отрабатывая раз за разом технику — Игнат замечал малейшие ошибки и всё начиналось заново.

Самым сложным был отъезд Степана. Мы провожали его на рассвете. Он стоял у телеги, бледный, как полотно, и его била мелкая дрожь. На нём был новый, с иголочки, сюртук, купленный мной в городе, но сидел он на нём, как на пугале. В руке он сжимал саквояж, в котором лежали его бумаги.

— Я не смогу, Андрей Петрович, — прошептал он, глядя на меня умоляющими глазами. — Город меня сожрёт.

Я взял его за плечи и крепко встряхнул.

— Слушай меня, Степан. Тот спившийся писарь, которого я нашёл в канаве, — он умер. Его больше нет. Ты слышишь? Ты теперь — Степан Захарович. Управляющий делами купца Воронова. У тебя будет свой дом. Свои подчинённые. Своё дело. Тот мир, который тебя сломал, теперь будет работать на тебя. Ты понял?

Он судорожно кивнул, не в силах вымолвить ни слова.

— Илья Гаврилович тебя встретит. Он всё знает. Сразу к нему. Ни в кабак, ни на постоялый двор. Сразу к нему. Игнат, — я повернулся к солдату, — доставишь его из рук в руки. И проследишь, чтобы по дороге ни капли в рот не взял.

— Будет исполнено, командир.

Степан, как во сне, забрался в телегу. Игнат сел на облучок. Телега скрипнула и медленно покатилась по дороге, увозя моего «министра» в его новую, страшную для него, но такую нужную для нас жизнь. Я долго смотрел им вслед, и на душе было тревожно. Я сделал ставку. Крупную ставку на сломленного человека. И теперь оставалось только ждать, сыграет она или нет.

Жизнь в артели вошла в новую колею. Утро начиналось со стрельб. Потом — работа. Шлюз мыл золото, горн плавил его в слитки, топоры стучали, готовя дрова на зиму. Люди, которых я послал косить сено, возвращались с полными волокушами. Мой муравейник работал слаженно, как часовой механизм. Вечером, после ужина, мужики уже не расползались по углам. Они собирались у казармы, где волки Игната, эти суровые, неразговорчивые ветераны, показывали им, как разбирать и чистить штуцеры. Работяги и солдаты становились одним целым.

Прошла неделя. Тихая, напряжённая, рабочая. Разведка доносила, что в посёлке затишье. Рябов сидел в своей берлоге и не подавал признаков жизни. Это молчание пугало больше, чем открытые угрозы.

И вот, в один из таких дней, это случилось.

Сойка Фомы на наблюдательном посту крикнула один раз. Не тревога. Один гость. Я вышел на крыльцо, инстинктивно проверяя, на месте ли пистолет за поясом. Игнат материализовался рядом, его рука легла на приклад винтовки.

На опушке показался всадник. Он ехал не спеша, на сытом вороном коне, который шёл лёгкой, уверенной рысью. На всаднике был добротный суконный кафтан, подбитый бобром, и высокая лисья шапка. Он был один. Ни охраны, ни свиты. Он ехал так, будто направлялся на прогулку по собственным угодьям.

— Рябов, — выдохнул Игнат.

Я похолодел. Этого я не ожидал. Я ждал наёмников, засады, подкупа, чего угодно, но не этого. Не визита самого главного паука.

— Отставить тревогу, — скомандовал я тихо. — Пусть все остаются на своих местах. Работаем. Игнат, твои люди — по местам, но не высовываться. Пусть наблюдают.

Рябов подъехал к нашему лагерю и остановился, оглядывая всё с хозяйским любопытством. Его взгляд скользнул по достроенной казарме, по дымящему горну, по людям, работающим на шлюзе. Он не выказывал ни удивления, ни злости. Просто демонстративно наблюдал.

Я медленно спустился с крыльца и пошёл ему навстречу.

— Добрый день, — поздоровался он, не слезая с коня. Голос у него был низкий, с лёгкой хрипотцой. Голос человека, привыкшего отдавать приказы. От него исходила волна такой уверенности и силы, что становилось не по себе.

— И вам того же, — ответил я, останавливаясь в нескольких шагах.

— Стало быть, ты Воронов, — он усмехнулся в пышные, ухоженные усы. — Весь посёлок только о тебе и гудит, Воронов. Колдун, говорят. Из ничего золото делает. Чиновников, говорят, как щенков, носом тычет. Людей моих покалечил.

Он говорил это беззлобно, почти весело, как о забавном недоразумении.

— Делаю, что могу, Гаврила Никитич. Оно когда своё защищаешь — всякое же случается.

— Своё? — он огляделся ещё раз. — А что здесь твоего, Воронов? Земля государева. Лес — мой. Люди, что на тебя работают, — вчера ещё на меня батрачили. Даже воздух, которым ты дышишь, и тот, считай, мой.

Я молчал. Спорить было бессмысленно.

— Ладно, — он махнул рукой. — Не за тем приехал, чтоб права качать. Поговорить хочу. Как купец с купцом.

Он наконец слез с коня. Двигался он на удивление легко для своей комплекции. Подошёл ко мне вплотную. От него пахло дорогим табаком, кожей и деньгами.

— Умён ты, Воронов. Признаю. Хитёр. Таких здесь давно не бывало. Все норовят силой взять, а ты — умом. Уважаю.

Он обошёл меня, заложив руки за спину, и остановился, глядя на горн.

— Вот эта штука, — он кивнул на вентилятор. — И шлюз твой хитрый. Это ведь твоих рук дело? Из головы твоей вышло?

— Моих, — подтвердил я.

— Вот. Об этом и разговор. Продай мне секрет, Воронов.

Я поднял бровь.

— Назови цену, — продолжал он, не глядя на меня. — Любую. Я заплачу. Золотом, серебром, векселями. Хочешь — прииск тебе ещё один отпишу. Настоящий, жильный, не эту твою пустыню. Продай. И уезжай отсюда. Куда хочешь. В Москву, в Петербург. С такими деньгами везде хорошо будет.

Он говорил так просто, будто предлагал купить мешок овса.

— А если я не хочу уезжать? — спросил я. — Если мне и здесь нравится?

Рябов медленно повернулся ко мне. Его добродушные с виду глаза стали холодными и твёрдыми, как речная галька.