ИГОРЬ ВЕЩИЙ. Чертежи для княжества (СИ) - Рассказов Алексей

— Все катапульты! Сюда! — его команда рубила воздух, как топор. — Бочки со смолой, камни, всё что есть! Бить по площадям! Хергирр! К воротам! Готовь дружину к вылазке! Сейчас же!

Он обрушил на узкий участок перед воротами весь оставшийся арсенал. Горящая, липкая смерть полилась с неба, тяжелые камни и мешки с песком крушили все на своем пути. Он создал на маленьком клочке земли самое настоящее пекло, выжигая саму возможность штурма.

И когда хазары, деморализованные этим адом, в панике отхлынули от ворот, а их строй превратился в неорганизованную толпу, Игорь поднялся во весь рост на парапете. Его простреленный стрелами плащ развевался за спиной, как боевое знамя. Он крикнул так, что его было слышно в каждом уголке обороны:

— ХЕРГИРР! ВОРОТА! ВСЯ ДРУЖИНА! ВПЕРЕД! РУБИТЬ ВСЕХ!

Изнутри сорванные с массивных петель ворота с оглушительным грохотом рухнули. И из образовавшегося проема, с тихим, зловещим лязгом стали о каменную насыпь, хлынула стальная река. Дружина Хергирра. Они не издавали боевых кличей. Они шли молча, неся на плечах свои знаменитые секиры, и в их глазах горела та же самая, холодная и беспощадная ярость, что и в глазах их вдохновителя.

Деморализованные «чародейством», оглушенные градом снарядов и видом своих разбитых товарищей, хазары не выдержали этого последнего, сокрушительного удара. Их строй рассыпался, как гнилая ткань. Первые ряды дрогнули и побежали, увлекая за собой остальных в паническом, беспорядочном бегстве к спасительным ладьям.

Победа была полной и безоговорочной. Но Игорь не видел отступающего врага, не слышал зарождающихся ликующих криков. Он уже стоял на коленях в своем укрытии, прижимая окровавленные ладони к страшной ране на груди Ратибора, пытаясь остановить жизнь, которая с каждым мгновением ускользала от него. Цена крови, заплаченная за эту победу, оказалась неподъемно высокой. Он выиграл битву, но проигрывал нечто неизмеримо большее.

*** *** ***

Утро пришло серое и сырое, будто сама природа не могла смириться с жестокостью людской. Низкое небо давило на землю свинцовыми тучами, а с реки поднимался холодный, промозглый туман, смешиваясь с едким дымом от догоравших хазарских осадных орудий. На площади, где еще вчера гремели взрывы и стоял оглушительный грохот сражения, теперь царила гнетущая, неестественная тишина, нарушаемая лишь приглушенными стонами раненых да отдаленными голосами женщин, разыскивающих своих мужей и сыновей.

Игорь стоял на коленях в полутемной, пропахшей травами и кровью полуземлянке знахарки Чурилы. Перед ним на жесткой соломенной постели, укрытый грубым одеялом, лежал Ратибор. Парень дышал, но каждое дыхание давалось ему с трудом — поверхностное, хрипящее, с клокотанием в груди. Стрелу, пробившую легкое, удалось извлечь, рану прижгли докрасна раскаленным железом, но старый знахарь только безнадежно разводил руками. «Жизнь его на волоске висит, ведающий. Душа зацепилась за тело, но уходит по капле. Теперь только боги решать будут».

Посмотрев на бледное, осунувшееся лицо ученика, на его запавшие глаза, Игорь не чувствовал ни капли триумфа от вчерашней победы. Вместо радости в его душе зияла ледяная, бездонная пустота, заполненная лишь едкой горечью и чувством вины. Он отстоял Гнездо, спас сотни жизней, переломил ход, казалось бы, безнадежной битвы. Но одна-единственная жизнь, ставшая ему за эти месяцы дороже всего, теперь висела на тончайшем волоске. Он победил, но цена этой победы оказалась неподъемной — кровь того, кто стал ему не просто учеником, а почти сыном, единственной опорой в этом жестоком и чуждом мире.

Он вышел на улицу, чтобы глотнуть свежего воздуха, и остановился, ослепленный открывшейся картиной. Площадь была полна людей. Они не праздновали, не пели победных песен. Они стояли молча — усталые воины с почерневшими от копоти лицами, ремесленники с обмотанными тряпьем руками, женщины с заплаканными глазами, старики, опирающиеся на палки. И все они, как один, смотрели на него. Но теперь в их взглядах не было и тени прежнего страха или суеверного трепета перед «колдуном». В них горели иные чувства — тихая, но твердая надежда и глубокая, безоговорочная преданность. Они видели в нем не чародея, призвавшего гром с небес. Они видели человека, который встал на стену, когда их конунг замешкался. Который взял на себя командование, когда был нужен четкий приказ. Который сражался за них, за их дома и детей, не щадя себя.

Он медленно прошел сквозь толпу, и люди молча расступались, образуя живой коридор, склоняя перед ним головы в немом, но красноречивом жесте. Это был не поклон божеству, не преклонение перед неведомой силой. Это было уважение, выстраданное и заслуженное, — уважение к настоящему вождю. К тому, кто доказал свое право вести их не знатностью рода, не угрозами, а личным мужеством, умом и делом.

У разрушенных, почерневших от огня и крови ворот его ждали Рёрик и Хергрир. Оба были в запыленных, пропитанных потом и кровью доспехах, их лица выражали глубочайшую усталость. Хергрир стоял, опираясь на свой знаменитый боевой топор, его могучее тело, казалось, излучало усталость, но в маленьких, колких глазах горело мрачное удовлетворение — удовлетворение воина, сделавшего свое дело. Рёрик был, как всегда, внешне невозмутим, но в его обычно прямой, гордой позе читалась тяжелая, признательная усталость, а в глазах — сложная смесь ревности, уважения и облегчения.

Игорь остановился перед ними. Он был безоружен, в грязной, порванной в нескольких местах одежде, с лицом, покрытым сажей и царапинами. Но в этот момент, в лучах бледного утреннего света, он казался выше и значительнее их обоих.

Рёрик первым нарушил тягостное молчание. Он не стал благодарить за победу. Не стал произносить пафосных речей о доблести. Он сделал нечто неизмеримо большее. Конунг, потомок воинственных предков, человек, чья воля до сего дня неоспоримо клонила к земле старейшин и воинов, медленно, с непривычной для него торжественностью, склонил перед Игорем свою гордую голову.

— Гнездо твое, Ведающий, — проговорил он тихо, но так, что слова были слышны на краю площади. И в его ровном, глуховатом голосе звучала не просто констатация факта, а нерушимая клятва. Полное и безоговорочное признание новой реальности.

Эти три коротких слова значили для Игоря больше, чем все титулы и звания, которые ему могли предложить. Они означали, что отныне он — не временный советник, не наемный специалист, не чужак с диковинными знаниями. Он стал частью плоти и крови этого места, его душой и волей. Его судьба отныне неразрывно сплеталась с судьбой каждого человека за этими стенами.

Хергрир хрипло, по-медвежьи, рассмеялся и тяжело, по-дружески хлопнул Игоря по неповрежденному плечу, едва не сбив с ног.

— Ну что, странник, — прохрипел он, — вроде и чужаком ты у нас побыть толком не успел. А глядь — уже и вовсе свой стал, да еще какой! Куда уж дальше-то? До конунга, поди, скоро дорос!

Игорь посмотрел на них — на сурового конунга и на его буйного военачальника, — потом медленно обвел взглядом всю молчаливую, преданную толпу, застывшую в ожидании. Он физически чувствовал тяжесть их тысяч глаз, ложащуюся на его плечи, как неподъемную ношу. В этот миг он с предельной ясностью осознал: он больше не был Игорем Стрельцовым, инженером-нефтяником, случайно занесенным в прошлое. Он не был даже Ингором Ведающим, искусным ремесленником и гениальным тактиком.

Он стал архитектором. Но не стен, не машин и не укреплений. Архитектором будущего целого народа. Он добровольно, хотя и не осознавая до конца последствий, взвалил на свои плечи бремя тысяч жизней — их надежды, их страхи, их судьбы, их завтрашний день.

Его личная, интимная война — война одинокого человека за выживание в незнакомом мире — была окончательно проиграна. Он выжил. Он нашел свое место. Но цена оказалась иной, чем он мог предположить.

Теперь, в звенящей тишине утра после битвы, для него начиналась другая война. Не за жизнь, а за будущее. За то, каким оно будет для всех этих людей, смотрящих на него с надеждой. И он с холодной, безрадостной ясностью понимал, что от его следующих решений, от каждого его слова и шага будет зависеть не просто его собственная судьба, а судьба целого зарождающегося народа, который теперь смотрел на него не просто как на вождя, а как на пророка, приведшего их из тьмы отчаяния к свету новой надежды. Бремя было страшным, но сбросить его он уже не мог. Да и не хотел.