Инженер Петра Великого 6 (СИ) - Гросов Виктор

Для измотанных людей наша машина оказалась стала символом, воплощенной надеждой на то, что у их Государя в запасе есть последнее чудо-оружие, которое переломит ход этой тоскливой, бесславной осады. В их глазах горела почти детская вера в чудо. От этой безграничной веры становилось не по себе. Ведь я вез им всего лишь инструмент, а не волшебную палочку. И это еще нужно суметь воспользоваться этим инструментом, а цена за его применение могла оказаться куда выше, чем они себе представляли. Пробираясь сквозь толпу к штабной палатке, я почти физически ощущал тяжесть их ожиданий.

Рассчитывая на немедленную встречу с Государем, я, тем не менее, прибыл в лагерь зря — меня ждало разочарование. Петра здесь не оказалось. Как выяснилось от словоохотливого адъютанта старого фельдмаршала Шереметева, Император еще два дня назад отбыл с инспекцией в Таганрог, где располагались его главная ставка и тыловые базы. В осадном лагере царила сонная апатия: генералы ждали возвращения государя, а солдаты — хоть какого-нибудь приказа.

Мой «Леший» немедленно нарушил это унылое межвременье. Пока я докладывался Шереметеву, машину обступила толпа. Случай продемонстрировать ее мощь подвернулся немедленно: неподалеку, в раскисшей от дневной оттепели грязи, по самые оси увязла тяжелая повозка с бочками пороха. Десяток солдат, надрываясь и чертыхаясь, пытались ее вытолкать, правда безрезультатно.

— Василь, — кивнул я Орлову. — Покажи-ка господам, на что способна наша телега.

Сияя от гордости, Орлов завел еще не остывший двигатель. «Леший», взревев, легко подполз к застрявшей повозке. Трос накинули за считаные секунды, и спустя мгновение, под восторженные крики солдат, многопудовая махина уже стояла на твердой земле. Младшие офицеры, наблюдавшие за этой сценой, одобрительно кивали, в их глазах проступило невольное уважение.

Вечер опустился на лагерь, принеся с собой промозглый холод. Нас с Орловым разместили в просторной офицерской палатке, и простое тепло от чугунной печки после долгой дороги казалось верхом блаженства. Однако Орлов был мрачнее тучи. Он молча сидел на скамье, то и дело поглядывая на меня.

— Петр Алексеич, — наконец заговорил он. — Вон тот ящик, длинный, железом обитый… Там, поди, новое ружье. Верно я мыслю?

Отставив кружку с горячим сбитнем, я кивнул. Он заслуживал знать правду.

— Верно, Василий. Назвали «Шквал». Представь себе: восемь готовых зарядов. Вставил ее в ружье, щелкнул затвором — выстрел. Еще раз щелкнул — второй. И так восемь раз. Восемь, Василь! За то время, пока турок один раз свой мушкет зарядит.

Орлов перестал вертеть в руках нож. Он медленно поднял голову.

— Восемь выстрелов… — тихо повторил он, будто пробуя слово на вкус. — Против одного. Это ж… это ж не бой будет, Петр Алексеич. Это бойня.

— Это победа, Василий. Быстрая и с малыми потерями для нас.

Он качнул головой.

— Наверное, — глухо произнес он. — Я ведь под первой Нарвой был. Нас там шведы как скот на бойне резали. А потом мы под второй Нарвой им отплатили. В штыки пошли. Я там одного офицера ихнего взял, здоровый детина, рубились с ним с минуту, покуда я его не одолел. Тяжко было. Я его лицо помню. А как я буду помнить тех, кого из этого… «Шквала» положу? Как свиней на псарне?

Он замолчал.

— Как-то бесчестно, Петр Алексеич, — он посмотрел мне в глаза. — Это не работа для воина. Это работа для палача.

Сказав это, он молча накинул тулуп и вышел из палатки в стылую ноябрьскую ночь.

Не ожидал я от Орлова такого. Или его Магницкий настроил? Орлов не видел испытания СМ-2, но слышал от нас об эффективности этого оружия.

Война для меня всегда была лишь сложной инженерной задачей. Эффективность, оптимизация, минимизация потерь — вот мои критерии. И ни разу, ни на единую долю секунды, в мою голову не приходила мысль о том, во что это оружие превращает самого солдата.

У Орлова не было ни страха, ни осуждения — лишь растерянность человека, у которого одним махом отняли саму суть его ремесла. Своим прогрессорством я вручал ему новый инструмент и обесценивал все, чем он жил и чем гордился: храбрость, умение, готовность смотреть смерти в лицо на равных.

Я строил заводы, мосты, машины. Но прямо сейчас я разрушаю нечто невидимое, но, возможно, куда более важное. Я крушил старый мир с его жестокими, но понятными правилами, где доблесть была доблестью, а трусость — трусостью. И на его обломках возводил новый, эффективный, рациональный мир, в котором для солдатской чести, похоже, просто не оставалось места.

Я поднялся и подошел к тому самому ящику, обитому железом. Положил на него ладонь, ощущая холод металла. Там, внутри, лежал приговор целой эпохе.

До этого момента мой внутренний мир держался на простой и чистой аксиоме инженера: я создаю эффективные инструменты. Вопросом о «солдатской чести» Оров выбил несущую опору из-под всей этой уютной конструкции. Он ведь прав в чем-то. И чтобы у других солдат не возникло таких же мыслей, как у Орлова, нужно было придумать что-то. Новую концепцию ведения войны?

Раскрыв походный журнал на чистой странице, я приготовился написать новую главу. На листе возник заголовок: «Тезисы к новой военной доктрине». Если уж я взял на себя наглость переписывать законы физики для этого мира, придется переписывать и его неписаные законы — законы войны.

«1. Солдат — не герой, он специалист». Его главная ценность — в способности выжить и эффективно выполнить задачу. Жизнь солдата — дорогостоящий, трудновосполнимый ресурс, в который государство инвестировало время и средства.

«2. Дисциплина — основа доблести». Главным достоинством воина новой армии становится безупречное исполнение приказа и строжайшее соблюдение технического регламента. Умение вовремя прочистить затвор под огнем важнее умения кричать «ура!». Бой из хаотичной свалки превращается в слаженную работу механизма.

«3. Честь — синоним эффективности». Этот тезис я сформулировал как прямой ответ Орлову. Честь воина Империи заключается в том, чтобы выполнить боевую задачу с минимальными потерями для своих, а не в том, чтобы сойтись с врагом «глаза в глаза». Убить десять врагов, оставшись незамеченным, — высшее проявление профессионализма. Цель войны — безоговорочная победа, а не славная смерть.

Отложив перо, я перечитал написанное. Прагматизм. Эффективность. Логика. Но что-то в этой холодной схеме не сходилось. Заставит ли это человека идти на смерть? Нет. Этому механизму не хватало топлива. Высшей цели, идеи, ради которой стоит и убивать, и умирать.

«4. Солдат — носитель имперской воли». Он — представитель новой, могущественной силы, строящей новый мир, а не просто рекрут. Его личная доблесть измеряется в том, насколько действенно он продвигает интересы и величие своего государства. Убийство врага — государственная необходимость, а не личная месть или поединок.

Вот теперь доктрина обрела завершенность — безжалостную, циничную, монолитную. Я смотрел на исписанный лист. Кто я такой, чтобы переписывать понятия о чести и доблести, которые веками цементировали души воинов? Простой инженер, случайный пришелец. Я даю им сталь и пар, но взамен забираю нечто незримое, то, что и делало их людьми. Не превращаю ли я их в бездушные винтики своей имперской машины?

Ответ был. Омерзительный в своей простоте: да, превращаю. И поздно отступать. Создав новое оружие, я породил новую реальность. И теперь мой долг — дать им правила выживания в этом созданном мною мире. Моя роль снова менялась и расширялась. Из инженера, промышленника и стратега я превращался в идеолога.

«Инженер человеческих душ»… Горькая усмешка тронула мои губы. Это циничное и точное определение, оказывается, бессмертно. Что ж, похоже, в любом веке требуются свои инженеры. И я, кажется, добровольно записался на эту должность.

Ящик со «Шквалом» стал манифестом, вызовом всему этому миру. И я знал наверняка: дверь в новую эпоху уже распахнута. А за моей спиной слышится лязг гусениц и сухой щелчок затвора — это неумолимый марш нового времени.