Гусар (СИ) - Барчук Павел

«Итак, что мы имеем? Давыдов в ярости, но он на нашей стороне. Поляки наверняка давят на начальство, используя закон и политику. Значит, и ответ должен быть в этой же плоскости. Нужно перестать быть „бунтовщиком“ и стать „героем“. Нужно превратить наш „бунт“ в „героическую спецоперацию по защите чести гвардии“…»

Утром дверь камеры со скрипом отворилась. Но это был не тюремщик с завтраком. На пороге стоял «Александр Поликарпович». Он вошел бесшумно, как тень, и сел на табурет напротив меня.

— Вы создали много шума, поручик. Очень много, — его голос был таким же бесцветным, как и его глаза. — Некоторым влиятельным людям это не понравилось. Но есть и те, кому ваша дерзость пришлась по вкусу.

Я молчал, ожидая продолжения.

— Ваше дело перестало быть просто дисциплинарным проступком, — продолжил он, внимательно изучая меня. — Оно стало картой в большой игре, которую ведут здесь, в главной квартире армии. Есть партия войны и партия мира. Есть те, кто хочет примирения с поляками, и те, кто считает их скрытыми врагами. Ваша выходка спутала все карты. И теперь каждый пытается использовать вас в своих целях.

Он встал, такой же бесшумный и незаметный. — Будьте осторожны, поручик. В этой игре враг может оказаться там, где вы ждете друга. А помощь прийти оттуда, откуда не ждете вовсе.

С этими словами он ушел, оставив меня в еще большем недоумении.

Позже днем меня повели по коридору на допрос. В одном из проходов я на несколько секунд пересекся с Ржевским и Орловым, которых вели в другую сторону. Пока стража отвлеклась, мы успели обменяться парой фраз.

— Слышал от стражника, — прошипел Ржевский, — Радзивиллы каждый час шлют гонцов к губернатору. Требуют нашего суда!

— А наш Давыдов заперся с министром, — с кривой усмешкой добавил Орлов. — Говорят, такой крик стоял, что в Петербурге было слышно. Кажется, наш полковник решил не сдаваться.

Нас тут же развели в разные стороны. Но этого было достаточно. Борьба за нас шла, что не могло не обнадеживать.

Допрос вел сухой, безликий в чине полковника. Он смотрел на меня так, будто я был не офицером, а параграфом в уставе, который нужно правильно классифицировать.

— Поручик Бестужев-Рюмин, — начал он монотонно, — признаете ли вы, что, собрав вооруженный отряд без приказа, вы нарушили основной принцип единоначалия и совершили деяние, которое может считаться бунтом?

— Господин полковник, я не собирал отряд, — ответил я спокойно. — Офицеры моего полка, узнав о бесчестном вызове, брошенном их товарищу, добровольно прибыли, чтобы защитить честь своего мундира. Это был порыв верности долгу, а не бунт.

— Признаете ли вы, что нарушили прямой указ Государя о запрете дуэлей? — невозмутимо продолжил он.

— Я признаю, что принял вызов, брошенный мне с целью убийства, и защищал свою жизнь и честь, как велит долг дворянина. То, что произошло далее, не было дуэлью по правилам. Это было пресечение массовой и бесчестной провокации со стороны местного дворянства во главе с Радзивилами. Которые пытались скупать ворованное оружие, и чему я помешал с другими гвардейцами. Это была месть с их стороны.

Чинуша недовольно поджал губы. Мои ответы явно не укладывались в удобные для него формулировки. Он уже открыл рот для следующего вопроса, когда дверь кабинета распахнулась и вошел адъютант. Он молча положил перед следователем пакет с большой сургучной печатью.

Полковник вскрыл пакет. Пока он читал, его лицо вытягивалось от удивления. Он несколько раз перечитал бумагу, а затем поднял на меня совершенно новый, озадаченный взгляд.

— Поручик Бестужев-Рюмин, — сухо произнес он, откладывая приказ. — Вы переводитесь… под личное поручительство генерал-лейтенанта Уварова. Следствие будет продолжено, но до его окончания содержаться под арестом вы будете в ином месте.

Меня вывели из мрачной гауптвахты. У ворот уже ждал экипаж. Я был на свободе, но не совсем.

Зачем? Это спасение? Или меня хотят использовать в той самой «игре теней», о которой намекал Поликарпович?

Я сел в экипаж, не зная, везут меня к свободе или в новую, еще более изощренную ловушку.

Экипаж генерала Уварова, мягко покачиваясь на рессорах, остановился не у мрачных ворот комендатуры, а у знакомой калитки дома Антонины Мирофановны. Судя по всему, это была смена тюрьмы — с каменной на бархатную.

У ворот меня встретил адъютант генерала. Он официально передал мою персону «на постой» и с холодной вежливостью объяснил правила.

— Его превосходительство генерал-лейтенант Уваров лично поручился за вас, поручик. Вы находитесь под домашним арестом. Вам запрещено покидать пределы этой усадьбы до особого распоряжения. У ворот будет выставлен караул.

На крыльце, с лицами, выражавшими смесь безмерного облегчения и страха, стояли Антонина, Прошка и Захар. Присутствие часовых, занявших посты у калитки, недвусмысленно говорило о том, что беда не миновала.

Как только я вошел в дом и дверь за мной закрылась, Захар рухнул мне в ноги. Это не было его привычным театральным причитанием. Это было искреннее, полное отчаяния раскаяние.

— Батюшка, Петр Алексеевич… прости окаянного! — бормотал он, пытаясь поцеловать мои сапоги. — Ослушался приказа твоего! Готов к любой каре. Знаю, обещал ты мне Сибирь… Что ж, значит, так тому и быть. Хоть сейчас пешком пойду, только бы ты из этой беды выпутался, соколик мой ясный!

Я устал. Устал от драм, от угроз, от смерти. Я видел в глазах старика не предательство, а отчаянную, пусть и неуклюжую, преданность. Я наклонился и с силой поднял его на ноги.

— Встань, Захар. Хватит уже про Сибирь. — Мой голос звучал тихо, но твердо. — Ты хотел как лучше… и, кто знает, может, только благодаря твоему самовольству мы все еще живы, а не гнием в каземате. Только больше так не делай.

Старик молча кивнул, утирая слезы рукавом. Прошка, стоявший рядом, тоже всхлипывал, но от счастья. Конфликт был исчерпан.

Позже, когда первая суматоха улеглась, мы с Антониной остались наедине в гостиной. Она выглядела встревоженной. Сейчас она была моим единственным источником информации из внешнего мира, который для меня был закрыт.

— Город гудит, как растревоженный улей, Пётр, — начала она, понизив голос. — Князь Радзивилл и вся польская знать используют всё свое влияние. Они подали официальную жалобу Императору и требуют немедленного трибунала над «гусарами-разбойниками».

Она помолчала, наливая мне чай.

— Вильно разделился. Простые горожане и многие военные в восторге от того, как вы «поставили на место спесивых шляхтичей». Но вся знать и чиновники в ужасе от скандала. Но и это все мелочи…

Антонина подошла ближе, и её шепот стал почти неслышным.

— Самое страшное, что слухи дошли до Государя. Говорят, Император, узнав о побоище, был в страшной ярости. Но не на вас… а на то, что накануне войны такой разлад. Он заявил, что намерен лично разобраться в деле.

Я похолодел. Ставки поднялись до абсолютного максимума. Теперь нашу судьбу будет решать не полковник или генерал, а сам Император Александр I.

Наш напряженный разговор прервал стук в дверь. Прошка доложил о прибытии посыльного от полковника Давыдова. В комнату вошел молодой корнет с непроницаемым лицом. Он официально, чеканя слова, вручил мне запечатанный пакет.

В повисшей тишине я сломал сургучную печать. Антонина и слуги смотрели на меня, затаив дыхание. Текст приказа был коротким и строгим:

«Всем офицерам, принимавшим участие в событиях у Каменной Балки, включая находящегося под арестом поручика Бестужева-Рюмина, завтра в девять часов утра прибыть на полковой плац в форме для общего построения».

Что это? Публичная казнь или публичное награждение? Показательная порка или неожиданное прощение по воле монарха? Неизвестность пугала больше всего.

В этот момент во дворе послышался стук копыт. В комнату, не дожидаясь разрешения, ворвался Ржевский. В руке он держал точно такой же вскрытый пакет.

Наши взгляды встретились.