Гусар (СИ) - Барчук Павел

Я открыл дверь гардеробной. На вешалках ровными рядами висели дизайнерские шмотки, стоившие целое состояние. Я взял в руки шелковую рубашку, ощутив её тонкую, почти невесомую ткань. Тряпка. Я вспомнил грубую, тяжелую шерсть алого гусарского доломана, вес серебряных шнуров на плече, надежность и честь, вшитые в каждый стежок. Моя прежняя жизнь, с её бесконечной погоней за хайпом и лайками, казалась не просто пустой и фальшивой — она казалась стыдной.

— Олежа, нам надо что-то делать с налоговой, — прервал мои размышления Толик, входя в комнату. Его лицо из восторженного стало озабоченным. — Пока ты тут лежал, они дело завели. Счета арестованы. Нам нужно бежать, как и договаривались. Сейчас последний шанс.

Старый Олег Лайфхакер вскочил бы, начал метаться по комнате, кричать, паниковать. Но вместо него на Толика посмотрел поручик Бестужев-Рюмин. Я медленно повернулся от гардероба. Моя спина была прямой, плечи расправлены. Я спокойно допил свой остывший кофе и поставил чашку на стол.

— Хватит бегать, Толян. Гусары не бегают.

Толик замер, его челюсть отвисла.

— Ты… ты в своем уме? Какие на хрен гусары? Они же тебя… посадят!

— Собирай юристов, — мой голос звучал ровно и тихо, но в этой тишине была сталь, от которой Толик невольно попятился. — Завтра мы идем к ним сами. Я признаю всё. Мы заплатим все штрафы и пени. Продадим квартиру, машину — всё, что потребуется. Я больше не буду жить, оглядываясь через плечо. Понимаешь?

Толик смотрел на меня широко раскрытыми глазами. Он видел знакомое лицо, но слышал чужой голос. Он не узнавал своего друга.

Прошло несколько месяцев. Как я и сказал Толику, гусары не бегают. Я встретил налоговый шторм лицом к лицу. Это стоило мне почти всего: шикарная квартира, быстрая машина, остатки на счетах — всё ушло на погашение долгов и штрафов. Я переехал в скромную однушку на окраине Москвы, с окнами, выходящими на шумную эстакаду. Мой блог «Олег Лайфхакер» замолчал. После жизни, где каждый день мог стать последним, учить людей выбирать правильный смузи казалось не просто глупым, а кощунственным.

В один из серых осенних дней, бесцельно бродя по городу, я наткнулся на старый книжный магазин. Что-то заставило меня войти внутрь. Меня окутал густой запах старой бумаги, пыли и кожаных переплетов. В тишине, нарушаемой лишь скрипом половиц, я бродил между высокими, уходящими в потолок стеллажами, сам не зная, что ищу.

И вдруг я увидел его. На потертом корешке тускло блестели золотые буквы: «История Лейб-гвардии Гусарского полка. 1801–1815 гг.».

Сердце пропустило удар, а затем бешено заколотилось. Руки сами потянулись к толстому, тяжелому тому. Я вынес его на свет, ощущая под пальцами прохладную, потрескавшуюся кожу переплета. Купив книгу, я не поехал домой. Я нашел пустую скамейку в ближайшем парке, под моросящим дождем, и с дрожащими руками открыл её.

Я листал пожелтевшие листы, вглядываясь в списки офицеров на 1812 год. Имена, имена, имена… И вдруг — знакомая фамилия.

« Ржевский, поручик — … отличился в арьергардных боях. Тяжело ранен шрапнелью в Бородинском сражении, но после излечения вернулся в строй. Одним из первых вошел в Париж в 1814 году в чине ротмистра…»

Я усмехнулся сквозь подступившие слезы. Ну конечно, Ржевский. Так я и знал, этого черта так просто не возьмешь! Я живо представил его, гогочущего на Елисейских Полях, с бутылкой шампанского в одной руке и с какой-нибудь французской графиней — в другой.

Я листал дальше, и сердце сжималось от каждого знакомого имени.

« Чаадаев, Пётр Яковлевич, поручик — … проявил храбрость при Бородино, участвовал во всех ключевых сражениях Заграничного похода. После войны вышел в отставку, посвятил себя философии. За свои „Философические письма“, критикующие действительность в России, высочайшим повелением был объявлен сумасшедшим…»

Вот уж ирония судьбы… Человек, так цеплявшийся за устав и порядок, в итоге был сломлен и унижен той самой системой, которую так рьяно защищал. Не за саблю, а за слово.

« Бороздин, Михаил Юрьевич, ротмистр — … командуя эскадроном, с отличием прошел всю войну. Дослужился до генеральских чинов, имел множество наград…» Просто и достойно. Кто-то должен был выжить и продолжить службу.

« Орлов, поручик — … проявив незаурядную храбрость, присоединился к партизанскому отряду подполковника Давыдова. Убит в ходе дерзкой вылазки на тылы неприятеля осенью 1812 года…»

Орлов. Мёртв. Несмотря на всю нашу вражду, я почувствовал укол странной, горькой жалости. Он был заносчивым, язвительным, но он был храбрецом. И он пришел тогда, к Каменной Балке. За честь полка.

« Алексин, корнет — … прошел всю кампанию двенадцатого года. Геройски погиб в „Битве народов“ под Лейпцигом в 1813 году, ведя эскадрон в атаку…»

Мальчишка… Я вспомнил его восторженные, щенячьи глаза. Он так верил в меня. И погиб героем.

Имя командира я искал с особым трепетом.

« Давыдов, Евграф Владимирович, полковник — … командовал полком при Бородино, проявил исключительное мужество. В „Битве народов“ под Лейпцигом, в решающий момент сражения, лично повел полк в атаку на вражескую кавалерию. Был смертельно ранен…»

Полковник… Даже перед глазами встала его фигура — яростная, полная жизни, несгибаемая. Он тоже остался там, на поле боя.

Я читал об их судьбах, и для меня это были не сухие строчки истории. Это были вести о живых, настоящих друзьях, оплаченные их кровью. Наконец, с замиранием сердца, я нашел то, что искал.

« Бестужев-Рюмин, Пётр Алексеевич, поручик. Подавал большие надежды, был отмечен личным вниманием Государя Императора за проявленную смекалку и храбрость при раскрытии заговора в Вильно. Пропал без вести летом 1812 года при невыясненных обстоятельствах в окрестностях города…»

Пропал без вести. Призрак. Я стал призраком в их истории. Я перелистал всю книгу, вчитываясь в примечания, в сноски, ища хоть одно знакомое женское имя. Но там не было ни слова об Антонине. Её судьба осталась для меня тайной.

Я закрыл тяжелый том. Холодные капли дождя смешивались с чем-то горячим и соленым на моих щеках. Это было моё прощание. Прощание с братьями по оружию. С женщиной, которую я любил. С той частью моей души, что навсегда осталась там, в восемьсот двенадцатом.

Прошел еще год. Раннее утро. Я сидел в простом кафе на углу тихой московской улицы. Здесь пахло настоящим, крепко заваренным кофе и свежим хлебом. За окном просыпался город, но его суета казалась далекой, приглушенной толстым стеклом.

На экране ноутбука застыла последняя строчка главы: «…и в этой тишине, нарушаемой лишь фырканьем сотен коней, Ржевский повернулся ко мне и усмехнулся. Мы гвардия. И мы стоим друг за друга до конца».

Я откинулся на спинку потертого дивана, чувствуя приятную усталость. Я писал. Не очередной пост про «успешный успех» или гайд «Как правильно жить в кайф».

Я писал книгу. Историю о блогере, который случайно стал гусаром. Историю о чести, братстве и любви. Историю, которую я был обязан рассказать, чтобы они не превратились в сухие строчки в пыльном томе. Чтобы они жили.

Подняв глаза и посмотрев в окно. Над Москвой занимался рассвет. Алое зарево медленно заливало серые крыши, отражаясь в стеклах высоток, зажигая их холодным, искусственным огнем. Первые машины чертили по асфальту мокрые следы.

Но я видел другой рассвет.

Тот рассвет пах иначе — влажной землей, туманом и тревогой. Воздух был настолько холодным, что обжигал легкие. Я помнил, как пар шел из ноздрей Грома, как тихо звенела сталь, как мрачно и решительно смотрели на меня лица моих товарищей. Тот рассвет был рубежом между жизнью и смертью.

Этот московский рассвет был просто началом нового дня.

Я смотрел, как два мира — прошлое и настоящее — накладываются друг на друга в моей памяти. И впервые за долгое время я не чувствовал боли от этой двойственности. Была лишь тихая, светлая печаль и… благодарность.