Гусар (СИ) - Барчук Павел

— Казимира мне оставьте! — заорал я, пытаясь пробиться сквозь стену своих же товарищей к змееглазому.

— Э, нет, поручик! — со смехом преградил мне дорогу Марцевич, уже обезоружив какого-то молодого поляка. — Ты уже развлекся, теперь наша очередь! Отдыхай, герой!

Ржевский, скрестив саблю с Казимиром, дрался легко, играючи, и при этом успевал подбадривать меня:

— Ты что, Бестужев, и вправду думал, мы тебя одного бросим? — крикнул он, парируя яростный выпад. — Мы — гвардия! Стоим друг за друга до конца!

Я с удивлением увидел в самой гуще Орлова. Он фехтовал с какой-то артистичной, злой грацией, не нанося серьезных ран, но заставляя своего противника выглядеть полным неумехой. Парировав очередной удар, он поймал мой взгляд и с едкой усмешкой бросил:

— А что? За честь полка постоять надо. Да и развлечение хорошее!

Это было настоящее «рубилово». Звон стали слился в один непрерывный гул. Поляки, столкнувшись не с одним измотанным противником, а минимум с двумя сотнями свежих и разъяренных гвардейцев, не имели ни единого шанса. Их сопротивление было сломлено в считаные минуты. Их обезоруживали, валили на землю, срывали дорогие кафтаны. Гусары не убивали — они унижали, полностью «разматывая» всех тридцать шляхтичей на глазах у их же слуг, втаптывая их гонор и спесь в грязь Каменной Балки.

В разгар этого безумного веселья, когда последний из шляхтичей был обезоружен и брошен на землю, на гребне холма показалась новая группа всадников.

Возглавлял их полковник Давыдов. Рядом с ним ехали другие высшие офицеры полка: полковник Мандрыка, суровый, как скала, полковник князь Абамелек с его аристократически-брезгливым выражением лица, ротмистры Бороздин, Трощинский и Акинфиев, штабс-ротмистры князь Багратион и граф Салтыков. Замыкал процессию адъютант командира полка, поручик Василий Давыдов. Вся полковая элита.

А чуть позади них, бежал с лицом бледным, но решительным, Захар. Старик все-таки ослушался. Он побежал за подмогой.

Триумфальные крики гусар замерли на полуслове. Шум и гам сменились мертвой, звенящей тишиной. Сотни глаз уставились на прибывшее начальство.

Полковник Давыдов и остальные офицеры медленно въехали на поляну. Они молча смотрели на развернувшуюся перед ними картину: тридцать поверженных, униженных и изрядно помятых поляков, сидящих на земле; горы брошенных перчаток и сабель. Растоптанный «пикник» со скатертями и разбитыми бутылками и шестьсот торжествующих, разгоряченных боем гусар.

И в самом центре всего этого хаоса — я.

Взгляд Давыдова прошелся по этому полю битвы, задержался на мне и застыл. В его глазах не было гнева. В них было нечто худшее — немое, ошеломленное изумление. Он смотрел так, будто не мог поверить в масштабы произошедшего самовольства. Этот взгляд не предвещал ничего хорошего.

Глава 22

Радостные крики гусар оборвались в одну секунду. Шум и гам сменились мертвой, звенящей тишиной. Сотни глаз уставились на прибывшее начальство. Я видел, как вытянулись лица у старших офицеров, стоявших за спиной Давыдова. Полковник Мандрыка, например, выглядел так, будто проглотил саблю, а аристократическое лицо князя Абамелека исказила гримаса неподдельного ужаса. Они, в отличие от молодых гусар, мгновенно осознали всю катастрофичность произошедшего.

Давыдов не кричал. Его голос звучал тихо и холодно, но от этого было в сто крат страшнее.

— Ротмистр Бороздин, — отчеканил он, — взять панов шляхтичей под охрану. Полковник Мандрыка, построить все присутствующие эскадроны. Полное молчание. Любое движение или слово — немедленный арест.

Приказы, отданные ровным, безэмоциональным тоном, падали в тишину, как камни в ледяную воду. Гусары, еще минуту назад праздновавшие победу, теперь стояли не шелохнувшись, боясь дышать. Я понял, что должен действовать.

— Господин полковник, — мой голос прорезал тишину. Я шагнул вперед, отвлекая внимание на себя. — Как инициатор произошедшего, всю полноту ответственности принимаю на себя!

Ржевский и все остальные тут же, как по команде, встали рядом со мной, плечом к плечу. Даже Орлов был здесь, среди нас.

Давыдов даже не посмотрел в нашу сторону. Он подъехал прямо к князю Радзивиллу, который уже поднялся на ноги и с высокомерным видом отряхивал свой кафтан.

— Князь, — холодно произнес полковник. — Прошу вас и ваших людей назвать себя для составления официального доклада.

Радзивилл криво усмехнулся.

— Разумеется, полковник. И в этом докладе будет указано, что на нас, дворян, подданных Государя, было совершено разбойное нападение. Это не дуэль, это чистое убийство было.

Давыдов холодно кивнул, не дрогнув ни единым мускулом.

— Вы забываетесь князь! Это гвардейцы его императорского величества, дворяне из не последних родов, и их слово весит по больше вашего! А пока, для расследования и вашей же безопасности, вы и ваши люди будете препровождены в комендатуру под усиленной охраной.

Разобравшись с поляками, Давыдов медленно повернул коня к застывшим в строю эскадронам. И теперь вся его ярость, до этого сдерживаемая ледяным самообладанием, обрушилась на нас.

— ВЫ, БОЛВАНЫ! — его голос прогремел, как пушечный выстрел.

Он замолчал, тяжело дыша. — ВСЕМ ЭСКАДРОНАМ — В КАЗАРМЫ! НЕМЕДЛЕННО! ПОЛНЫЙ ЗАПРЕТ НА ВЫХОД ИЗ РАСПОЛОЖЕНИЯ ДО ОСОБОГО РАСПОРЯЖЕНИЯ! А вы, — он в упор посмотрел на нашу группу, — зачинщики, со мной.

Пока эскадроны разворачивались, а поляков уводил конвой, я встретился взглядом с Захаром. Старик подошел ко мне, его руки тряслись.

— Я не мог иначе, батюшка… Они бы вас убили. А так… хоть полковник приехал… хоть разберутся…

Гнев смешался с горьким пониманием. Возможно, паника старика и его непослушание — единственное, что предотвратило настоящую резню.

— Мы еще поговорим об этом, Захар. Позже. И, может быть… я скажу тебе спасибо.

Давыдов повел нас не в свой кабинет. Мы проехали через весь город и остановились у мрачного, казенного здания городской комендатуры. Здесь находилась официальная гауптвахта. Атмосфера сменилась с полковой на безличную и зловещую.

Полковник официально передал нас комендантскому офицеру. Был зачитан устный приказ о временном задержании «до выяснения обстоятельств по делу о массовом нарушении воинского устава и императорского указа».

Нас начали разделять.

Перед тем как уйти, Давыдов подошел ко мне. В его взгляде не было ни гнева, ни сочувствия — только тяжелая усталость командира.

— Мы с полковниками — к военному министру. Докладывать о бунте в моём полку, — слово «бунт» он произнес с нажимом, и оно ударило, как хлыст. — Постарайся не наделать здесь новых глупостей, поручик.

Меня повели по тусклому каменному коридору. Я остался один, без друзей, без поддержки. Лязгнул засов, и тяжелая дубовая дверь отрезала меня от мира. Я стоял посреди холодной каменной камеры с крохотной решеткой под потолком. Впервые с момента попадания в этот мир я был по-настоястоящему одинок и беззащитен перед бездушной машиной военного правосудия.

«Вот теперь, кажется, я и вправду влип. По-настоящему».

Ночь в камере была долгой. Я лежал на жестком топчане, глядя на полоску лунного света, пробивавшуюся сквозь крохотное зарешеченное окно под потолком. Холодный камень стен, казалось, вытягивал из тела остатки тепла. Ушли адреналин и ярость боя, оставив после себя лишь звенящую тишину и тяжесть осознания.

Вся моя прошлая жизнь, с её понятными правилами и предсказуемыми последствиями, казалась бесконечно далекой. Там, в моем мире, за неуплату налогов грозил суд. Здесь, в этом мире, за бунт и нарушение императорского указа грозил трибунал, который выносил приговоры быстро и без сантиментов.

Я думал об Антонине. О Ржевском, Орлове, обо всех тех двухстах бесшабашных идиотах, которые пошли за мной. Я заварил эту кашу. Мне её и расхлебывать. Постепенно отчаяние сменилось холодной, аналитической злостью. Мой мозг, привыкший к пиару и управлению репутацией, начал работать.