Ленька-активист (СИ) - Коллингвуд Виктор

Алексей, как я и думал, был «ленинцем». Он с тоской смотрел на грызню вождей и не видел среди них никого, кто мог бы сравниться с Ильичем.

— Мелкие они все, Леня. Мелкие, — вздыхал он. — С Лениным партия понесла невосполнимую потерю: остальные и в подметки ему не годятся! Эпигоны и интриганы. Делают вид, что у них идеологические разногласия, а сами просто делят шкуру неубитого медведя!

Таких, как он, я помечал как «не определившихся» на сегодняшний день, но при этом — потенциальных союзников. Их вполне можно было переубедить, привлечь на свою сторону, апеллируя к «единству партии» и «ленинским заветам».

Хуже было с троцкистами. Их оказалось на удивление много, особенно среди гуманитариев, студентов младших курсов. Это были «горячие головы», романтики, опьяненные идеей мировой революции.

— Троцкий — признанный вождь Красной Армии! — с горящими глазами кричал на одном из собраний молодой комсомолец, известный в институте поэт. — С ним мы одержали победы над белогвардейцами и интервентами! Он зажег пламя революции в Европе! А эти… аппаратчики, Сталин, Зиновьев… они душат революцию, они заигрывают с нэпманами, с кулаками! Они — наш красный термидор!

Да, троцкисты были ребята боевые. К счастью, как я быстро понял, большинство из них в техническом плане ничего из себя не представляли, и их уход не нанес бы серьезного ущерба нашей работе. Но их нужно было изолировать.

А вот среди будущих инженеров, самой ценной для меня части актива, оказалось довольно много тех, кто склонялся к будущей «ленинградской оппозиции» — Зиновьеву и Каменеву. Их симпатии выражались не настолько ярко, как у троцкистов, но, увы, они присутствовали. Сталина вообще мало кто знал, так что комсомольцы и молодые коммунисты отдавали предпочтение более ярким вождям.

В общем, нужно было не просто возглавить ячейку, но и основательно ее «почистить». Осторожно, без шума, изолировать троцкистов, постепенно, методично «перевоспитывать» бухаринцев и зиновьевцев, подводя их к мысли о том, что единственная правильная линия — это линия ЦК. Ну, то есть, Сталина.

На отчетно-выборном собрании все прошло, как по маслу. Мою кандидатуру, предложенную горкомом и поддержанную парткомом института, утвердили почти единогласно.

Я стоял на трибуне, слушал аплодисменты и чувствовал не только триумф, но и тяжесть опускающейся на мои плечи ответственности. Игра началась; я сделал свой первый ход и знал, что отступать уже некуда. Впереди ожидалась жаркая схватка, грязная, жестокая политическая борьба без правил. Мой путь наверх, к вершине власти, начинался здесь, в этой гулкой аудитории, среди этих молодых, наивных, полных надежд лиц, которых мне предстояло вести за собой, а кого-то — безжалостно сбросить с дороги. Таковы были правила этой игры. Их можно было принять, или уйти. И я принял их.

Итак, первой и главной моей задачей на обозримое будущее стала «чистка» ячейки. Нужно было избавиться от самых «буйных» троцкистов, пока они не успели полностью перетянуть актив на свою сторону.

Действовать нужно было быстро, но осторожно. Началось лето, сессия была сдана, учеба закончилась. Придраться к неуспеваемости, к «хвостам», было невозможно. Пришлось искать другие поводы.

Я начал с малого. С дисциплины. Один из самых ярых сторонников Троцкого, тот самый поэт, был пойман на пьяной драке в студенческой столовой. Раньше на это, возможно, закрыли бы глаза, но я раздул из этого целое дело. Собрал бюро, произнес пламенную речь о недопустимости пьянства и морального разложения в комсомольских рядах.

— Товарищи, — говорил я, грозно сверкая глазами и энергично рубя воздух ребром ладони, — как может человек, именующий себя комсомольцем, авангардом пролетариата, уподобляться нэпманскому отребью? Это — не просто бытовое хулиганство! Это — дискредитация нашего Союза, плевок в лицо всему рабочему классу!

Поэта, конечно, исключили. С формулировкой «за моральное разложение». Он кричал, что это — месть за его политические взгляды, но его никто не слушал.

Другого активиста, тоже из «горячих голов», я подловил на другом: он имел неосторожность публично, в курилке, возмутиться политикой украинизации.

— Да что это такое! — кипятился он. — Заставляют на этой «мове» говорить, которую никто не понимает! Это же издевательство!

На следующий день на заседании бюро я уже зачитывал докладную записку.

— Товарищ, — обратился я к нему с ледяной вежливостью. — Вы, кажется, не согласны с национальной политикой нашей партии? Вы считаете, что решения ЦК об украинизации — это «издевательство»? Вы не находите, что от ваших слов за версту несет тем, что товарищ Ленин называл великодержавным, черносотенным шовинизмом?

Парень побледнел. Он пытался оправдываться, говорил, что его не так поняли. Но было поздно. Его исключили с формулировкой «за проявления великодержавного шовинизма и несогласие с линией партии в национальном вопросе».

Так, одного за другим, за лето я избавился от пятерых самых активных троцкистов. Поводы были разные: пьянство, неуплата членских взносов, аморальное поведение, шовинистические высказывания. Все это было мелко, грязно… но эффективно. Мне нравилось в этот момент представлять себя хирургом, что по кусочкам удаляет опухоль, дабы спасти весь организм от заражения.

Лето было моим союзником. Большинство студентов разъехалось по домам, и мои действия не вызвали большого резонанса.

Но когда в сентябре начался новый учебный год, и студенты вернулись в аудитории, меня ждал неприятный сюрприз. Исключенные из комсомола троцкисты не собирались сдаваться и развернули против меня настоящую войну! Ходили по общежитиям, по группам, рассказывали, что я — карьерист, аппаратчик, прихвостень Сталина, который душит живую революционную мысль.

— Он устроил террор в ячейке! — кричали они. — Он преследует за инакомыслие! Товарищи, не молчите! Скажем «нет» бюрократии и зажиму критики!

Их агитация нашла отклик. Многие студенты, особенно первокурсники, еще не искушенные в аппаратных играх, начали роптать. В коридорах на меня косились, шептались за моей спиной. Чувствовалось, что ситуация накаляется.

Я понял, что в одиночку мне не справиться. Нужно было опереться на авторитет старших товарищей. Я отправился в горком, к тому самому первому секретарю, который и рекомендовал меня на эту должность.

Он выслушал мой короткий, деловой отчет о ситуации, не перебивая.

— Так, значит, оппортунисты пошли в контратаку? — задумчиво произнес он, когда я закончил. — Что ж, ожидаемо. Они так просто не сдадутся. Будут выжидать подходящего момента, чтобы ударить нам в спину. Сам Троцкий, хоть и отстранен от постов в Реввоенсовете и Наркомате военно-морского флота, дал своим сторонникам директиву выжидать во всеоружии. А что ты собираешься делать? Ждешь, что мы пришлем комиссию, которая их разгонит?

— Обойдусь без комиссии. Я готов бороться сам, товарищ секретарь, — твердо ответил я. — Но мне нужен совет. Как лучше поступить, чтобы не просто заткнуть им рот, а разгромить их идейно? Чтобы вся комсомольская масса увидела их истинное, фракционное, раскольническое лицо.

На лице секретаря промелькнула тень одобрительной улыбки. Ему явно понравилось, что я пришел не жаловаться, а советоваться, готов самостоятельно решать свои проблемы.

— Правильно мыслишь, Брежнев. Поступай так и дальше! Выносить сор из избы, вызывать комиссию — это показать свою слабость. Ты должен разбить их на их же поле. Собери общее комсомольское собрание, и дай им бой — открытый, публичный! Не оправдывайся — наступай. Покажи всем, что за их красивыми фразами о «свободе критики» скрывается гнилая, антипартийная сущность. Разоблачи их. Не как пьяниц и хулиганов, а как политических противников. Понял?

— Конечно, товарищ секретарь, — радостно кивнул я.

— Вот и действуй. А мы, если что, поддержим.

Этот разговор придал мне уверенности. Конечно, это будет проверка на зрелость, на умение держать удар, на бойцовские качества. И я не имел права ее провалить.