Ленька-активист (СИ) - Коллингвуд Виктор

И я видел, что я не один такой. Глухое раздражение нарастало, особенно среди технической интеллигенции, среди моих товарищей-инженеров.

— Это же саботаж, Леня! — кипятился на одном из собраний нашего кружка один из лучших наших конструкторов, парень, симпатизировавший Зиновьеву. — Нам нужно чертежи делать, расчеты вести, а нас заставляют на этих курсах украинского сидеть! Я должен думать о прочности балки, а не о том, как правильно написать «опір матеріалів»!

Я понимал, что это не просто недовольство. Каменев и Зиновьев, временные союзники Сталина в борьбе с троцкизмом, уже начали осторожно, но настойчиво критиковать «перегибы» в национальной политике. И если я не предприму ничего, то мои лучшие, самые толковые инженеры, которые сейчас симпатизировали будущей «ленинградской оппозиции», со временем могут уйти к ним, а сам я останусь с горсткой агитаторов, не способных отличить резистор от анода.

Терять этих людей я не мог: их необходимо было перетянуть на свою сторону. А для этого нужно было показать им, что я — за них; возглавить это глухое недовольство, направить его в правильное, конструктивное русло.

И я решил «поднять волну».

Осторожно, один на один, я обсудил эту щекотливую тему с самыми авторитетными студентами, с преподавателями, с молодыми инженерами на заводе.

— Товарищи, — говорил я. — Политика партии по развитию национальных культур — это, безусловно, правильно. Но посмотрите, во что это превращается на местах: это же бездумное, казенное бумагомарательство! Определенно, это перегиб, и мы, инженеры, техническая интеллигенция, должны помочь партии исправить его! Давайте соберем подписи под коллективным письмом в ЦК. Но не с требованием отменить коренизацию, нет: с предложением сделать ее более гибкой, более разумной.

Моя идея была проста. Весь союзный документооборот, вся техническая и научная документация должны вестись на одном, понятном всем, языке — на русском. Это язык науки, язык производства, язык нашей многонациональной Красной Армии. А местное делопроизводство… пусть оно ведется так, как удобно «на местах». Если в селе все говорят по-украински — пусть пишут на «мове». А если в рабочем, русскоязычном Харькове удобнее по-русски — пусть будет по-русски. Или на двух языках. Главное — здравый смысл и польза для дела, а не формальное исполнение циркуляра.

Мое предложение нашло горячий отклик. Люди устали от этого бюрократического идиотизма. Сбор подписей начался. Мы действовали осторожно, но настойчиво. К началу двадцать шестого года под нашим письмом стояли уже сотни подписей — студентов, инженеров, преподавателей.

И вот, в одну из холодных январских ночей, я снова сел за стол. Впереди лежало два письма. Одно — короткая сопроводительная записка к собранным подписям, для ЦК КП (б)У. А второе, главное, — личное, подробное письмо товарищу Сталину. В нем я не только излагал наши предложения, но и тонко, между строк, давал понять, что «перегибы» в национальной политике создают почву для оппозиционных настроений, которыми умело пользуются враги партии.

Запечатывая конверт, я понимал, что делаю самый рискованный шаг в своей карьере. Я бросал вызов не просто местным чиновникам. Я бросал вызов одному из столпов тогдашней партийной идеологии.

Последствия могли быть самыми серьезными. Меня могли обвинить в великодержавном шовинизме, в оппортунизме, в попытке ревизии ленинской национальной политики.

Но я шел на этот риск сознательно. Может, получится устроить так, что проклятые ХИМАРСы никогда не появятся тут, под Харьковом, спустя девяносто семь лет? Да, на мою судьбу это послание может иметь самое негативное влияние.

Но оно стоит того.

Глава 21

Я судорожно сглотнул, пытаясь унять бешено колотящееся сердце, которое, казалось, вот-вот выпрыгнет из груди и заскачет по дощатому полу сталинского кабинета. Воспоминания схлынули, оставив после себя лишь чувство правильности своего выбора и ощущение фатализма.

Взгляд Хозяина был подобен рентгену, проникающему в самые потаенные уголки души, он видел меня насквозь, все мои страхи, все мои расчеты, всю мою мальчишескую браваду. Но отступать было поздно. Слишком поздно. Нужно было отвечать. И отвечать так, чтобы он поверил. Или, по крайней мере, счел меня не просто очередным оппозиционным «умником», а человеком, пусть и заблуждающимся, но искренне преданным делу партии. Хотя кого я обманывал? Я поставил на кон все — свою карьеру, свою свободу, возможно, и саму жизнь. От меня ждали ответа и не время раскисать.

— Товарищ Сталин, — начал я, стараясь, чтобы голос мой, несмотря на предательскую дрожь в коленях, звучал твердо и уверенно. — Никакого умысла идти против линии партии, против решений Центрального Комитета, у меня не было, и быть не могло. Я — комсомолец, воспитанный партией, и я предан ей всем своим существом, каждой каплей крови. То письмо, о котором вы говорите, было продиктовано исключительно заботой о деле, о том, чтобы избежать тех серьезных ошибок, которые, как мне кажется, допускаются на местах при проведении политики украинизации, и которые могут повредить нашей общей работе, нашему единству…

— Ошибок? — перебил он меня, и в его голосе, до этого тихом и вкрадчивом, прозвучала ледяная, почти змеиная ирония. Его желтоватые глаза опасно сузились, превратившись в две узкие щелочки. — Значит, Центральный Камитет партии, Политбюро, па-вашему, таварищ Брэжнев, савершают ошибки, а ви, маладой камсамольский важак из Харькова, их исправляете? Смело, таварищ Брэжнев, очень смело. Прямо-таки вызывающе смело. Может, вам сразу в Политбюро, а? Будете там нас, старых бальшэвиков, учить, как правильна ленинскую национальную политику праводить?

Он усмехнулся своей знаменитой, ничего хорошего не предвещающей усмешкой, от которой у меня мороз пробежал по коже, а сердце ухнуло куда-то в пятки. Я понял, что нужно срочно менять тактику. Объяснения и оправдания здесь не помогут. Он ждал другого. Он ждал либо полного, безоговорочного раскаяния, либо… либо я не знал, чего он ждал.

— Товарищ Сталин, — я поднял на него глаза, стараясь выдержать его тяжелый, буравящий взгляд. — Я не смею учить партию. Я просто… я вижу, что происходит на местах. Я вижу, как эта политика, проводимая зачастую формально, без учета реальной обстановки, вызывает недовольство у значительной части населения, особенно у русскоязычных рабочих и специалистов, которые составляют костяк нашего промышленного пролетариата на Украине.

Сталин молча слушал, попыхивая своей неизменной короткой трубкой. Ароматный дым «Герцеговины Флор» медленно расползался по кабинету, смешиваясь с запахом старых бумаг и чего-то еще, неуловимо-тревожного.

— Таварищ Брэжнев, — сказал он наконец, и в его голосе снова зазвучали стальные нотки. — Ви, я вижу, не панимаете всей глубины и сложности момента. Сейчас, когда мы ведем решительную борьбу с трацкистско-зиновьевской аппазицией, когда эти… бывшие важди, — он презрительно скривил губы, — пытаются раскалоть партию, падарвать ее единство, любое выступление против линии ЦК, даже самое, казалось бы, невинное, даже прадиктованное самыми «благими намерениями», льет воду на мельницу наших врагов. Ви панимаете это?

Он сделал паузу, давая мне возможность осознать всю серьезность его слов.

— Близится время решающей схватки, таварищ Брэжнев, — продолжал он, и его голос стал еще тише, но от этого еще более зловещим. — Схватки, в которой будет решено, кто паведет партию и страну дальше — мы, верные ленинцы, или эти… фразеры и оппартунисты во главе с Троцким. Он сейчас мобилизует всех своих старонников, всех недовольных, всех, кто мечтает о реставрации капитализма. И в ближайшее время, я в этом уверен, эти антипартийные силы аткрыта выступят против партии, против ее генеральной линии. И в этой борьбе, таварищ Брэжнев, не может быть нейтральных. Каждый должен будет сделать свой выбор. Каждый должен будет апределиться, на чьей он стороне. Или за партию, за ее Центральный Камитет, за линию верных ленинцев. Или — за Троцкого, за оппазицию, за раскол. Третьего не дано. Ви меня панимаете?