Ленька-активист (СИ) - Коллингвуд Виктор

Прежде всего, я тщательно все обдумал. В сущности, позиция моя была железобетонной: позицию Троцкого уже осудили в ЦК, так что его сторонники теперь были натуральными раскольниками, а о единстве рядов много говорил еще Ленин. Вообще, Ильич еще при жизни стал иконой ВКП (б), и если подобрать серию цитат из его трудов про недопустимость раскола партии, да еще и какой-нибудь негатив про Троцкого (а Ленин, надо признать, за свою жизнь много чего наговорил — против любого найдется цитата, в том числе и против Сталина), то победа будет в кармане.

В тот же день я объявил о созыве общего комсомольского собрания института. Аудитория была набита битком. В воздухе висело напряжение, но я знал, о чем надо говорить. И вот я вышел на трибуну: внешне спокойный, собранный, хотя внутри меня все ходило ходуном.

— Товарищи, — начал я. — В последнее время в нашей организации появились нездоровые, фракционные настроения. Группа исключенных за различные проступки товарищей пытается расколоть наши ряды, противопоставить себя ячейке, комсомолу, партии. Они кричат о «зажиме критики», о «терроре». Но давайте разберемся, что стоит за этими словами на самом деле.

Я со значительным видом обвел глазами зал.

— Да, товарищи, в партии есть дискуссия. Есть разные мнения по поводу НЭПа, по поводу темпов индустриализации. Но есть решения съездов, есть линия Центрального Комитета. И для каждого настоящего большевика, для каждого комсомольца, эта линия — закон! — я тут же добавил несколько фраз Ильича о единстве, подчеркивая, почему нужно придерживаться мнения партии, а не спорить с ним. — А что нам предлагают эти так называемые «критики»? — продолжил я. — Они предлагают нам вернуться к методам военного коммунизма, к «закручиванию гаек». Они зовут нас на баррикады мировой революции, забывая о том, что наша главная задача сейчас — построить социализм в одной, отдельно взятой стране. ЦК партии решил одно, а они не признают своего поражения и пытаются протащить другое! Они противопоставляют себя партии, пытаются создать свою фракцию, ослабляют наше единство перед лицом мирового империализма. И кем бы они ни прикрывались, какими бы громкими именами ни жонглировали, их фракционная деятельность — это удар в спину нашей революции! Это — объективная помощь нашим врагам!

Слова мои звучали жестко, чеканно, гвоздями вбиваясь в сознание слушателей. Имя Троцкого не было названо, но все прекрасно понимали, о ком идет речь.

— Некоторые тут говорят о «свободе критики», о праве на «особую платформу». Но давайте вспомним, чему учил нас товарищ Ленин! Еще на X съезде он прямо сказал: «Довольно оппозиций!». Почему? Потому что мы — не говорильня, не клуб по интересам. Мы — боевой штаб пролетарской революции! И в нашем штабе не может быть нескольких приказов, не может быть фракций, тянущих в разные стороны! Ильич в своей резолюции «О единстве партии» черным по белому написал, что любые фракционные выступления должны вести к немедленному исключению из партии. Это — его политическое завещание нам! И тот, кто сегодня пытается создать свою фракцию, кто противопоставляет себя решениям Центрального Комитета, тот идет против Ленина, тот предает дело всей его жизни!

Шумок пробежал по залу — имя Ленина, как всегда, произвело должное впечатление.

— Нам не нужна их «критика», которая ведет к расколу! — закончил я. — Нам нужно железное, монолитное единство вокруг нашей партии, вокруг ее Центрального Комитета! И тот, кто против этого единства, тот — враг!

На секунду воцарилась тишина. Но вот сначала один студент робко захлопал, потом к нему присоединились еще хлопки… С трибуны я сошел под оглушительные аплодисменты. Оппоненты были раздавлены. Вместо спора с ними, я предпочел их заклеймить. Провести черту: по эту сторону — мы, партия, единство, по ту — они, фракционеры, раскольники, пособники врагов.

Да, я понимал, что такие «методы» будут очень популярны позже, во времена, которые назовут «репрессиями». И применять их мне было не очень приятно. И если бы троцкисты не несли четкий курс на разрушение и раскол, я не стал бы так поступать. Но ничего полезного в их действиях я не видел, вот и пошел по более простому и жесткому варианту.

После этого собрания все изменилось. Ропот в коридорах стих. На меня стали поглядывать не только с уважением, но и с опаской. Пришло понимание, что я перестал быть просто «своим парнем», активным студентом. Теперь я стал представителем власти. Маленьким, но настоящим, и от этого немного страшным. И, как ни странно, это новое ощущение мне нравилось. Чувствовалось, как я расту, набираю силу. И что это — только начало.

Жизнь шла своим чередом, поделенная между тремя мирами: гулким, пахнущим раскаленным металлом миром завода; тихим, пыльным миром институтских аудиторий; и моим любимым, самым настоящим — миром нашей радиолаборатории.

Наше радиотехническое дело продвигалось семимильными шагами. Мы не только наладили регулярное вещание нашей институтской радиостанции, но и, после нескольких месяцев упорной работы, бессонных ночей и яростных споров, создали свое первое, по настоящему инновационное изделие — портативную радиостанцию.

Конечно, «портативной» она была весьма условно. Это был громоздкий деревянный ящик, обитый для прочности кожей, весом килограммов под тридцать, который с трудом мог унести на спине один человек. Но она работала! Мы провели испытания, и нам удалось установить устойчивую связь на расстоянии в пять километров. Для нас это был настоящий триумф.

Разумеется, я тут же попытался устроить из этого успеха перформанс для вышестоящих товарищей.

— Товарищи, — предложил я на собрании актива, — а давайте представим успехи нашего института «лицом»! Выполним рацию в корпусе из хорошего дерева — скажем, из ореха или карельской березы — и пошлем в подарок в ЦК!

Предложение вызвало неоднозначную реакцию. Большинство комсомольцев радиокружка сдержанно одобрили идею, но пара ребят, (к досаде моей — самых толковых) вдруг начали возражать.

— А кто ж это все делать-то будет? Ты, что ли, Брежнев? У нас учеба, работа, радиоклуб, коллоквиумы на носу. А тут еще показуху для ЦК клепать. Сколько можно? Мы не ослы, чтобы нас навьючивать! — возмутился Петро Дмитрук, основной конструктор нашего «первенца».

— А чего же ты сразу противопоставляешь себя коллективу! Все поддерживают, а ты — в кусты? — набросился на него я.

— «Все» поддерживают, потому что не «все» будут по ночам платы паять! — огрызнулся он.

— Ты хочешь сказать, что один делал наше радио?

Комсомольцы недовольно зашумели. Конечно, Дмитрук сделал самую ответственную часть работы, но присваивать себе все успехи с его стороны тоже было неправильно.

— Ты, Брежнев, эту демагогию брось! Я такого не говорил!

— Это не демагогия, а политика нашей партии. Демократический централизм, — голосом, в котором звенел металл, произнес я. — И такой подарок — не «показуха», а возможность наглядно продемонстрировать на самом верху успех нашего коллектива! Сейчас я поставлю вопрос на голосование. Если актив проголосует «за», ты вместе со всеми будешь делать радио для ЦК, или положишь комсомольский билет на этот вот стол. Если «против» — я сниму предложение. Так решаются вопросы в Политбюро, в ЦК партии, так же они решаются и здесь. Ты согласен с политикой партии?

Дмитрук мрачно кивнул. Вылететь из комсомола означало сильно подмочить себе карьеру, и все это понимали.

Мое предложение было принято с небольшим большинством голосов.

В общем, чем больше я погружался в организационную работу, тем тяжелее это было с моральной точки зрения. Я чаще сталкивался с той самой бюрократической стеной, которая выводила меня из себя. Украинизация.

Я с грехом пополам научился писать отчеты на «мове». С каждым разом получалось все лучше, я даже обзавелся словарем и самоучителем. Но любви к этому процессу это не добавляло. Я, как инженер, привыкший к точности и ясности формулировок, не мог смириться с этой искусственной, навязанной сверху необходимостью.