Патриот. Смута. Том 2 (СИ) - Колдаев Евгений Андреевич

Затем все чаще в поместье стали приезжать какие-то лихие люди. Оказалось, что в окрестностях орудует банда ведьмы Маришки и братьев пару раз посылали в Колдуновку, чтобы забрать оттуда новых людей. Холопов, захваченных и пленённых окрест. Чем ближе к теплу, тем чаще стали приезжать татарские разъезды, привозили письма. С кем переписывался Жук, эти люди не знали, грамоту они понимали с трудом, а уж крымскую речь так вообще никак.

Начал снег сходить и ледоход на реке, так холопам вообще несладко пришлось. Мужики, работяги без продыху работали последний месяц над засыпанием грунта в русло реки и укрепление его. До этого делали дорогу, подъезды, лес валили, мастерили и складывали плоты.

Раза два с момента, как льда не стало вниз, а потом вверх ходили отряды лиходеев человек по тридцать каждый. Грабили кого-то вниз по течению. Возвращались, оставляли часть Жуку.

Чем дальше шла весна к лету, тем отчетливее гарнизон понимал, что атаман их стал разбойником. А они все — вслед за ним, лиходеями и татями. Но, служили они ему, и за обещанную оплату, и за землю, и подолгу.

Но, последние дни, ситуация все накалялась.

По словам братьев, люди вспоминали все чаще, что Жук не заплатил французу, не заплатил и не думал даже нанятым мужикам, относился к ним все жестче и жестче. Работать заставлял от рассвета до заката, и даже при свете факелов. Кормил кое-чем.

Вставал перед верными атаману воинами явный вопрос — а не станется ли также с нами всеми, когда татары придут?

Степняки же, в силе своей, могут вообще не говорить ни с кем. Одного Жука в живых оставят, остальных порубят. А может, вообще всех. Здесь же неясно, как дело пойдет, когда к тебе войско вражеское приходит. Может так статься, что каждый сам за себя окажется. И что тогда? Смерть?

Кто-то из окружения атамана в это не верил, надеялся, но братья и еще пара человек все отчетливее понимали, что ситуация очень двоякая. Думали уходить, но опасались гнева Борискиного.

— А что с девкой этой? — Задал я вопрос, дослушав до конца историю служения атаману.

— Так это… — Перебежчик смешался. — Я на ней жениться хотел. А он…

Начался короткий рассказ о женском населении поместья. Две служанки сразу были. Их Жук нанял еще в Воронеже вместе с холопами, зимой. Одну, третью, довольно быстро забрали из расположенного недалеко хутора, что у реки Тавровки. Как и все население, приведенное сюда сильной.

Мне тут же вспомнился доклад разведывательного отряда о заброшенном жилище. Вот и причины нашлись.

А четвертая, возлюбленная этого парня… Братья, когда к Маришке ходили, там ее с холопами забрали. Приглянулась она одному из них. Договорился, можно сказать, выкупил, выменял. Пока шли от Колдуновки к Червленому Яру поговорил он с ней, и как-то слово за слово понял, что вот оно счастье. Люба она ему стала и сердцу близка.

Когда к атаману приехали, попросил перебежчик дозволения венчаться, отъехать в Воронеж и вернуться потом. Борис все это дело высмеял, братьев обматерил, дураками назвал и сказал, что, если еще с такой дурью кто придет, взашей из терема выгонит, во дворе кнутом изобьет до полусмерти. А девчонку, что, видимо, ему приглянулась себе забрал. Вот и затаили они на него злобу за такое дело. После этого братья под приглядом были. В дозор Жук их давно не отправлял, здесь за холопами следить требовал.

— Ясно. — Проговорил я.

Ванька в очередной раз заглянул в комнату, и я понял, что пора бы уже поесть. Расспросы завершены, важная информация понятна. Махнул ему рукой, мол, заходи. Он вбежал, проследовал мимо стола ко мне. Запах каши ударил в ноздри, аж слюнки потекли.

Тащил он какой-то предмет, завернутый в одежду. Нес аккуратно.

— Так. Тренко, давай сам девок порасспрашивай. — Отдал я приказ. — Этих братьев, думаю, пока развязать. К делу пристроить. Раненный отдыхает пускай, в сенцах.

— Сделаем.

Он поднялся, направился в угол комнаты. А передо мной слуга поставил долгожданную пищу. Развернул плотный суконный кафтан, и там оказалась накрытая крышкой деревянная миска. А в ней гречка с маслом. Хлеб ржаной рядом оказался почти мгновенно, чуть сухой.

— Как мог тепло держал, хозяин. — Замер он, стоял на меня смотрел.

— Сам то сыт? — Я вдохнул пряный аромат.

Как же вкусно. То ли с голодухи вечной у меня так все чувства обострились, то ли в семнадцатом веке и хлеб вкуснее и каша были, а трава, как известно, зеленее.

— Да, поел уже, хозяин, это вы все в делах. Хоть бы мне чего поручили, чтобы самим полегче было? А? Видано ли, не есть впору, не спать ночью. — Ванька закачал головой. — Не бережете себя, совсем.

— Зато дела какие делаем, Ванька.

Зачерпнул ложкой кашу, сунул в рот. Мама родная, как же вкусно. Рассыпчато, нежно, масляно с нотками чуть горького пряного привкуса. Держите меня семеро! Говорить больше ничего не стал, поглотила меня пища по полной.

— А чего не топлено-то? — Ванька на печь глянул. На девок, что чуть за моей спиной были слева. Их как раз начал расспрашивать сотник.

Я только пожал плечами. Продолжал поглощать невероятно вкусную пищу.

— Дозволишь, хозяин?

— Угум. — Прогудел я. Занимайся, мол. Добро даю.

Он двинул к печке, посмотрел на Тренко, который пытался добиться хоть чего-то вразумительного от девушек. Получалось это у него явно с трудом. Они тряслись, робели, боялись, говорили невпопад.

— Ваша милость. — Поклонился ему Ванька. — Дозволь слово спросить.

— Давай, раз надо. — Сотник вздохнул, допрос не доставлял ему никакого удовольствия. Мой не пристально брошенный взгляд сказал о том, что он с трудом сдерживается от того, как бы не дать этим женщинам пару затрещин.

Но, я такого бы точно не позволил. Негоже рукоприкладством заниматься. Понимал ли он это? Кто же его знает.

— Бабоньки, а что стоим-то, робеем, а?

Смотрел на них, подбоченившись, мой Ванька. Те как-то завозились понемногу, глаза поднимать начали.

— У нас на дворе-то столько людей некормленых, женихов настоящих! А вы тут стоите, глаза в пол, а? — Ухмыльнулся, хихикнул.

— Так мы же…

— А, а? — Он всплеснул руками. — Чего стоим? Чего молчим?

— Так как ж…

— Мы же, кто же, как же, где же. — Скороговоркой выговорил Иван. — Где это видано, что баба в доме сидит, а воин сам себе есть, готовит, а?

Тренко аж крякнул. Я сел поудобнее, чтобы смотреть этот спектакль. Девушки покраснели, побледнели, а Ванькой мой все продолжал с юмором и веселым настроем.

— Печь не топлена, мужики не кормлены, вы что, бабоньки? Плетей захотели, а? Живо! — Одну толкнул легонько, вторую за плечи взял, развернул. — Давай, давай.

Самой на расторопной по заду прилетел шлепок. Та ойкнула, но ничего не ответила, и все они внезапно завертелись, закрутились. Вокруг печки имелось некоторое количество запасов, все это пошло в ход. Началась готовка.

— Припасы у вас где, бабоньки, чего нужно-то? Дров надо же.

— Так во дворе. — Проговорила одна тихо, неловко.

— Вы давайте тут живее все. А я сейчас организую. — Он подмигнул одной, сам пронесся мимо меня, проговорил суетливо. — Ща хозяин, все будет. А то стоят, курочки как на смотринах, мнутся, а бойцы-молодцы сам кашу варят, видано ли. Ух.

Повернулся у двери на каблуках, погрозил кулаком с улыбкой. Юркнул в сенцы.

Девки начали готовку, растопили печь, суетились у нее. В нос ударил едкий запах дыма. Тренко подсел ко мне, проговорил тихо.

— Я уж думал сечь их продеться, а тут твой…

Доел, отставил, смотрел то на него, то на творящуюся готовку и возню у плиты.

— Ванька в этом толк знает. — Улыбнулся, добавил. — Чего узнал-то?

— Бабы. — Он тяжело вздохнул, покачал головой. — То тараторить пытаются, ерунду какую-то несут. То молчат, боятся, что врежу. А я… Я бы ух, как дал бы.

Самому мне тратить на малозначительные разговоры было как-то не с руки. Дел вагон и малая тележка. Прикинул, добавил:

— Думаю, Ванька с ними общий язык найдет. Ему поручу это дело. — Улыбнулся, добавил. — Наше дело, война. Пойдем, сотник.