Большая черная дыра (СИ) - "Amazerak"

Белые стены госпитальной палаты навевали покой, утешали изорванную душу. За окном на морозе подрагивали голые ветки деревьев, а в помещении было тепло и тихо. Два солдата играли в карты. У одного отсутствовал нога по колено, у другого — рука по плечевой сустав. Третий боец — толстый малый с пулевыми ранениями обеих ног — читал газету, четвёртый, весь забинтованный, лежал и всё время постанывал. Пятого недавно увезли на операцию.

Георгий лежал и смотрел на железную решётчатую спинку кровати, которая за последние дни надоела до тошноты. Но ещё больше осточертела постоянная боль в правых плече и лопатке. Ранение оказалось сложным. Разрывная пуля попала чуть ниже ключицы и раздробила лопатку, и хоть прошли уже десять дней с тех событий, работоспособность правой руки до сих пор не восстановилась, даже пальцами шевелить было больно.

Вернулся в сознание Георгий всего три дня назад. До этого момента он находился словно во сне и не помнил, ни чем закончился бой возле полевой кухни, ни как его несли до Гродно, ни что стало с его спутниками.

Первый раз он очнулся в тёмном вагоне медицинского поезда. От боли в плече хотелось выть, тело сгорало от ужасного жара, рубашка промокла от пота, а из лёгких рвался надсадный, непрекращающийся кашель. С трудом Георгий держался, чтобы не стонать, поскольку это казалось чем-то постыдным, хотя многие пассажиры не стеснялись. Вагон наполняло болезненное завывание, кто-то постоянно просил пить, другой раненый то и дело спрашивал, не отрежут ли ногу.

В поезде снова начал мерещиться длинный покойник в офицерской форме. Он стоял в полумраке, не шевелясь, смотрел пустыми глазницами и скалил зубы. Георгий долго терпел его, но вскоре присутствие странного существа стало так крепко давить на нервы, что те сдавали. Вначале шёпотом, потом всё громче и громче Георгий пытался прогнать незваного гостя. Приходила медсестра, успокаивала, она не видела мертвеца, который стоял в проходе, наблюдая за человеческими страданиями, а тот не уходил.

Георгий отключился во второй раз. Он отчётливо помнил, как ему приснились собственные похороны. Он лежал в деревянном ящике и смотрел на тихие, бледные небеса. Над ним склонялись и плакали люди — те, кого он когда-то знал, кого прежде любил. Но лица их он не разглядел, те улетучились из памяти, превратились в слепое бельмо.

Крышка закрылась, гроб стал опускать, и Георгий почувствовал, что падает. Он долго-долго летел вниз, в глубокую, чёрную яму, и никак не мог достичь дна. Казалось, это будет продолжаться вечно.

Следующее, что Георгий увидел — белый потолок и стены больничной палаты. Они то маячили перед взором в тумане, то пропадали. Возможно, он что-то делал в это время: ел, принимал лекарства, спал, иногда его возили на перевязку, и каждое действие, каждый миг жизни сопровождался ноющей болью в плече, которая утихала лишь тогда, когда сестра что-то колола, да и то ненадолго.

Сознание прояснилось лишь три дня назад. Боль слегка притупилась, но полностью не проходила. Она выматывала и терзала, из-за неё было трудно спать или сосредоточиться на чём-либо. Да и мысли были в основном невесёлые: рука почти не шевелилась, и работоспособность могла к ней не вернуться, что фактически означало инвалидность.

Зато прошла пневмония. Врач сказал, что Георгий поступил в крайне тяжёлом состоянии, причём основная причина этому была вовсе не рана, а жуткая лихорадка, связанная с воспалением лёгких. Он то бредил, то впадал в забытье, и так несколько дней подряд. Многие думали, не выкарабкается. Лечение было минимальным. Антибиотики для борьбы с инфекцией ещё не изобрели, и тем чудеснее выглядело исцеление. Смерть, коснувшись Георгия своей холодной дланью, почему-то снова прошла мимо.

Зато в больнице было тепло, и кормили пусть не слишком вкусно, но стабильно. Не приходилось голодать и мёрзнуть, не требовалось никуда идти или бежать, волоча на себе почти тридцать килограмм амуниции и рискуя собственной шкурой. Да и поболтать нашлось с кем. Соседи по палате оказались весьма словоохотливыми, а полноватый парень с ранениями ног даже читать умел, он служил в штабе и иногда просил кого-нибудь из персонала покупать ему газеты, которые и Георгий с удовольствием читал.

Оттуда он узнал некоторые подробности гибели двадцатого корпуса, который, как утверждали журналисты, оттянул на себя крупные силы германцев, что позволило остальным армиям перегруппироваться, выстроить новую линию обороны и остановить врага. Казалось бы, не зря дрались и погибали, но цена была заплачена страшная обеими воюющими сторонами.

Но впереди был почти весь пятнадцатый год, а Георгий знал, что зимнее отступление под Сувалками и Августовым — далеко не последнее и не самое крупное в грядущей череде поражений русской армии. Он знал, что заплаченная в десятки тысяч человеческих жизней цена в глобальной перспективе окажется напрасной. Страшная бессмысленная мясорубка продолжалась.

Разговоры и чтение газет немного отвлекали от рези в лопатке и от тягостных мыслей о будущем, которые постоянно роились в мозгу. В больнице было хорошо и спокойно, но Георгий понимал, что рано или поздно придётся покинуть эти стены, и тогда он останется один на один с чужим миром, в незнакомом времени. Уже сейчас появлялось много вопросов, на которые не находилось ответа: куда ехать, чем заниматься, на что существовать.

Если руке не вернётся подвижность, скорее всего, Георгия наверняка комиссуют. Это не могло не радовать. Какому человеку в здравом уме захочется топать в строю сотни километров, терпеть окрики и зуботычины унтеров и офицеров, жить в земле, словно крот, голодать и мёрзнуть, а потом лезть под пули и снаряды, зная, что в любой момент можешь умереть или стать калекой. И в то же время армия — это было единственное, что Георгий знал в новой жизни, а ходить в атаку, стрелять и убивать — единственное, что умел, если не считать веб-дизайна, от которого в данную эпоху толку как от козла молока. Вот поэтому будущее пугало. А ещё больше страшили грядущие события: две революции, Гражданская война, голод…

Оставалось уповать лишь на собственную грамотность. В начале двадцатого века в Российской империи было так мало образованных людей, что на рынке труда умение читать, писать и считать могли стать огромным преимуществом.

Рассматривал Георгий и вариант уехать из России в начале семнадцатого года. До тридцатых годов можно пожить в Америке, потом вернуться в Европу, а перед Второй мировой снова свинтить за океан. Но опять же лишь на словах было просто, а на деле — не очень. Кому нужен эмигрант с инвалидностью и плохим знанием языка?

Впрочем, здесь он тоже был никому не нужен. В этой незнакомой России начала двадцатого века Георгий чувствовал себя абсолютно чужим. Многое было непривычно: другой быт, другие люди, законы, нравы и порядки. Он помнил, что у Жоры Степанова остались мать и старший брат в Москве, но даже к ним ехать не хотелось.

И всё равно у него душа болела за происходящее со страной, словно он стал её частью. Кровавые отступления, поражения, тяготы, обрушившиеся на головы миллионов соотечественников, да и на него самого, вызывали бессильную злобу, накатывающую временами, когда он мысленно возвращался к событиям дести чёрных дней…

Дверь распахнулась, и в палату вошёл грузный офицер с капитанскими погонами и холёной, сытой харей. Его сопровождали ординарец и медсестра.

— Степанов тут? Который? — спросил офицер так, словно искал нашкодившего мальчишку, спрятавшегося от наказания, и все в палате тут же присмирели, уставившись на вошедших.

У Георгия всё внутри сжалось. Он стал вспоминать разговоры, которые вели сослуживцы и в которых ему иногда волей-неволей приходилось участвовать, вспомнилось отступление и как он несколько раз драпал, чтобы спасти собственную шкуру. Сами собой в голову лезли нехорошие мысли, что капитан пришёл либо допрос устроить, либо арестовать по какому-нибудь обвинению.

— Вот он, ваше высокоблагородие, — ответила медсестра.