Леонид. Время исканий (СИ) - Коллингвуд Виктор

— Лидочка, это же невозможно. Там наркомы, члены ЦИК… Это самый главный дом в стране. Нас туда никто не поселит.

Она остановилась и уперла руки в бока, глядя на меня с укоризной, как на неразумного, хоть и любимого, ребенка.

— Вот в этом ты весь, Лёня! Витаешь в своих чертежах и высоких материях, а о жизни совсем не думаешь! Я же знаю тебя. Придешь к этому кремлёвскому завхозу Самсонову, он тебе первую попавшуюся конуру с окнами во двор-колодец предложит, а ты из вежливости и согласишься, чтобы человека не обижать. Скажешь «спасибо и на этом». А мы потом будем лет десять локти кусать!

Она подошла и взяла меня за руку, ее тон стал мягче, убедительным.

— Попытаться-то надо! Что мы теряем? Скажи, что ты ночами работаешь, что тебе нужен кабинет, тишина. Что для государственных дел нужен простор. Не попросишь — точно не получишь. А так… хоть какой-то шанс.

Я смотрел в ее загоревшиеся надеждой глаза и чувствовал прилив нежности. Она беспокоилась о квадратных метрах, о виде из окна, о том, где будет стоять ее будущий, еще не купленный, буфет. И в этот момент я окончательно решил, что никогда не скажу ей о предложении Сталина насчет ЦК. Не потому, что не доверял, а как раз наоборот — чтобы уберечь. Узнай она, что на кону стоит не просто квартира, а место в Центральном Комитете, ее здоровая житейская хватка могла бы превратиться в опасное, лихорадочное честолюбие. Она бы не смогла спать ночами, изводя и себя, и меня.

Пусть ее мир пока остается простым и понятным. Пусть главной вершиной, которую мы штурмуем, будет Дом на набережной. Так было спокойнее. И безопаснее для нас обоих. Мои вершины были намного выше и страшнее, и с них было слишком легко сорваться.

На следующий день мы входим в Управление делами ЦК. Лида была в состоянии полной боевой готовности: надела лучшее, хотя и скромное платье, сделала прическу и всю дорогу давала мне последние наставления, как будто я шел не к завхозу, пусть и на государственном уровне, а всесильному богу. Я же был спокоен. Моим главным аргументом было одно слово, одна фамилия, открывавшая в этой стране любую дверь.

Кабинет Тимофея Петровича Самсонова, этого серого кардинала кремлевского быта, не поражал роскошью. Добротный дубовый стол, тяжелые белые шторы, портреты Ленина и Сталина на стене. Сам хозяин кабинета, невысокий, с цепким, все подмечающим взглядом, встретил нас без лишних эмоций, как человек, для которого просители со своими надеждами и тревогами — ежедневная рутина.

— Товарищ Брежнев? Слушаю вас, — произнес он, указывая нам на стулья.

— По поручению товарища Сталина Тимофей Петрович, — начал я без обиняков. — Мне велено подыскать новое, более подходящее жилье.

Самсонов повернулся, и на его лице нельзя было прочесть ровным счетом ничего. Он открыл массивный гроссбух, полистал страницы.

— Да, есть информация. Есть один вариант. Очень хорошо.

Лида рядом со мной замерла, вцепившись пальцами в свою сумочку.

— Дом ЦИК и СНК на Берсеневской набережной, — ровным голосом произнес Самсонов и поднял на меня свои проницательные глаза.

Я услышал, как Лида рядом едва слышно ахнула. Я же сохранял невозмутимость, хотя внутри что-то екнуло. Такого я не ожидал.

— Четырехкомнатная квартира на седьмом этаже. «С видом на реку», — продолжает Самсонов, словно искушая нас. Затем он сделал паузу и добавил, тщательно подбирая слова: — Только есть одна тонкость. Одно, так сказать, пожелание. Иосиф Виссарионович, когда давал поручение, намекнул, что ему было бы приятно, если бы ваше новоселье совпало бы… с другим радостным событием в вашей личной жизни.

Он снова замолчал, давая мне возможность осознать сказанное. Лида смотрела на него, ничего не понимая. А я все понял. В памяти мгновенно всплыли его жесткие высказывания о «моральном облике коммуниста», его нетерпимость к внебрачным связям в среде высшей номенклатуры. Ответственный работник, получающий элитное жилье, должен быть образцом для всех. Стабильный, семейный, недорогой. А холостяк, пусть и живой с женщиной, — это всегда потенциальный источник сплетен, нестабильности. Это был не просто намек. Это было условие.

— Жильцы этого дома должны быть примером для страны, — мягко закончил Самсонов, закрывая свой гроссбух. Вопрос был исчерпан.

Мы вышли на улицу. Лида молчала всю дорогу, переваривая услышанное. Она наконец поняла, что квартира в самом престижном доме СССР не дается просто так. Это не подарок, это сделка.

Вечером, когда мы сидели в нашей маленькой комнате, она наконец нарушила молчание.

— Значит… если мы не поженимся, квартиры не будет? — спросила она тихо, без громкого нажима, просто констатируя факт.

Я посмотрел на нее. На ее уставшее лицо, на руки, привыкшие к штопке и стирке, на ее преданные глаза. Она была со мной все эти годы, делила эту казенную неустроенность, верила в меня. И сейчас судьба поставила нам ультиматум. Я мог бы счесть это унизительно, но в той системе, где я решил играть по-крупному, для романтики не было места. Были лишь прагматичные, доказанные ходы. И этот ход был абсолютно логичным.

Я взял ее за руку в свою руку.

— Лида, — сказал я просто, без яркой пафоса. — Выходи за меня замуж.

Она не ахнула, не заплакала от радости. Она просто посмотрела мне в глаза, и в ее взгляде был и закат, и надежда, и бесконечная женская мудрость. Она улыбнулась.

— Да, Лёня.

Через три дня мы уже переезжали. Хоть пожитки наши и уместились на одной-единственной подводе, я не стал скупиться и нанял грузчиков. Пока они снимали наши вещи с телеги, пытаясь расставить их так, чтобы они не стояли в мартовской грязи, мы с Лидой побежали смотреть нашу новую квартиру. Чудеса начались еще до того, как мы до нее добрались.

Исполинская дубовая дверь поддалась с тихим, весомым стоном. Тяжелая латунная ручка была холодной, как лед. Шагнув через высокий порог, мы словно перешли границу между двумя мирами — из промозглой московской серости, пахнущей угольным дымом и талым снегом, мы попали в иной мир, где уютно, тепло и светло.

— Ой, мама дорогая… — прошептала Лида, невольно хватая меня под руку.

Я и сам замер. Это был не подъезд в нашем привычном понимании. Это даже, чёрт возьми, не «парадная»! Вестибюль в Доме на набережной выглядел как холл дорогой гостиницы. Под ногами — шахматная клетка идеально чистого мрамора. Стены до половины были отделаны темными дубовыми панелями, отполированными до зеркального блеска. Высоченный потолок терялся где-то в полумраке, а свет лился из-под больших матовых абажуров, придавая всему вокруг теплый, медовый оттенок. И воздух… он был другим. Никаких посторонних запахов: тут интимно разносился аромат восковой мастики для пола, озона и едва уловимый флер живой зелени.

— Смотри, пальмы! — Лида кивнула в угол холла. И правда, в огромных деревянных кадках стояли настоящие пальмы, раскинув свои веерные листья. Для человека, вся жизнь которого прошла в институтских общагах и съемных углах, это было почище любой заграничной диковинки.

Справа, за массивной конторкой, сидел человек в строгом кителе и форменной фуражке. Он оторвался от газеты, скользнул по нам цепким, оценивающим взглядом и коротко кивнул. Не швейцар, не вахтер. Портье. А по сути — часовой на входе в рай. Или в ловушку.

— Доброго дня, — сказал я как можно более уверенно, показывая ордер. — Квартира сто сорок два. Мы переезжаем, нам надо поднять вещи…

Он бегло просмотрел бумагу.

— Четвертый этаж. Лифты слева. Я объясню грузчикам.

Рядом с входом в лифты сидела на стульчике женщина в сером костюме и берете. При нашем появлении она поднялась.

— Какой этаж, молодые люди? К кому вы?

— Мы… к себе! Квартира 142! — чуть смущенно ответил я.

Женщина строго кивнула и распахнула перед нами двери лифта — сначала внешнюю распашную, затем — внутреннюю, сдвижную, складывающуюся «ромбиками». Эти никелированные решетчатые двери сверкали, как хирургические инструменты. Лида смотрела на них с таким же восторгом, как ребенок на витрину с пирожными, и только что не приплясывала от счастья.