Ювелиръ. 1808 (СИ) - Гросов Виктор

На полкорпуса позади держался граф Фёдор Васильевич Ростопчин. Поза верного вассала, поза царедворца. Его неподвижное, высеченное из камня лицо с мертвенной бледностью, которую не мог одолеть даже лютый мороз, не выражало ничего. Однако в холодных, внимательных глазах шла непрерывная работа: он взвешивал каждое слово и движение своей спутницы. Эта прогулка была важной частью игры, которую он вел много лет — с того самого дня, как новый император указал ему на дверь.

Они выехали на длинную, прямую аллею, в конце которой темнел строгий силуэт любимого дворца ее отца. Остановив лошадь, Екатерина натянула поводья.

— И здесь запустение, — ее голос прозвучал с металлическом скрипом. — При отце такого не было. Каждый куст был на счету. Садовники дрожали над каждой веткой.

Ростопчин мысленно кивнул.

— Ваш покойный батюшка, Ваше Высочество, понимал, что Империя — это порядок. Во всем. От гвардейского смотра до дворцового парка. Ныне же в моде иные веяния. — Позволив себе поравняться с ней, он смотрел, как его гнедой мерин фыркнул, выпуская густое облако пара. — Окна в Европу надобно прорубать топором, Ваше Высочество, а не распахивать настежь, как в парижском борделе, впуская сквозняки и заразу. Боюсь, как бы не выстудило всю Россию до самого основания.

Ее пальцы в перчатке стиснули поводья. Она была согласна с графом.

— Мой брат слушает не тех, кого должно. Он окружил себя мечтателями и законниками, что мнят себя вершителями судеб. Они вбили ему в голову глупости. Они забыли, что Россия держится на воле одного, а не на болтовне многих.

В ее голосе прорвалась двойная горечь: и дочери монарха, оскорбленной политикой брата, и женщины, чью судьбу этот брат решал, подготавливая для очередного династического брака. Ростопчин уловил эту ноту и тут же нажал на нее.

— Государь увлекся игрой в республику, забыв о долге самодержца. Ваш отец, да упокоит Господь его душу, был другим. Он умел ценить верность. — Ростопчин выдержал паузу, его голос наполнился скорбью. — И умел карать предательство. Ныне же предатели, запятнавшие себя его кровью, вершат дела в Зимнем дворце.

Екатерина резко повернула к нему голову, ее темные глаза полыхнули холодным огнем.

— Вы говорите о себе, граф.

— Я говорю о всех, кто остался верен его памяти. Тех, кто был ему предан до конца, отстранили первыми. Моя верность покойному Государю стала моим преступлением в глазах его убийц. Я ведь потому и оказался в опале, что не умел кланяться заговору графа Палена.

Он смотрел на нее взглядом преданного солдата, несправедливо изгнанного со службы. И она поверила. Или, вернее, выбрала поверить, потому что его слова стали тем самым бальзамом для ее уязвленной гордости. Он разделял ее судьбу. Он — ее, такой же изгнанник, как и она в собственном доме.

Они молча тронули лошадей, двигаясь шагом по аллее. Скрип снега, фырканье лошадей, тишина. Их объединяла прочная связь — общая обида, общие враги, общее прошлое.

— Россия больна, — нарушила она молчание. — И лечить ее надобно железом, а не микстурами.

Ростопчин склонил голову, скрывая торжествующую улыбку. Первый рубеж был взят. Теперь можно переходить от общих слов к конкретным именам, к той самой занозе, что раздражала их обоих.

— Болезнь эта пускает метастазы, — подхватил он. — Она проявляется во всем. В ослаблении армии, в унизительном мире с корсиканским выскочкой… Но хуже всего, Ваше Высочество, когда эта зараза проникает в самое сердце. Когда она унижает величие вашего рода.

Снова выдержав паузу, чтобы она вдумалась в его слова. Он не торопился, наслаждаясь моментом: тем, как он, опальный граф, изгнанный из власти, здесь, в этом заснеженном парке, плетет паутину, в центре которой будет сидеть она.

— Простите мне мою дерзость, но я не могу молчать. В вас, и только в вас, течет истинная кровь Великого Петра и вашей великой бабки. Кровь самодержцев, строителей, а не мечтателей. Брат ваш, при всех его душевных качествах, унаследовал любовь к красивым словам. Он забыл, что Романовы призваны править, а не философствовать.

Его слова были чистейшим ядом, обернутым в бархат преданности. За лестью скрывалось большее: он вручал ей знамя, напоминал о праве. Глядя в ее загоревшиеся глаза, Ростопчин уже видел в них отблеск будущей короны. Он, верный солдат старой, сильной России, обретал своего истинного монарха. Оставалось лишь указать на врагов, мешающих взойти на престол.

— Болезнь всегда имеет имя, — пробормотала она. — И мы оба его знаем. Этот… «новоявленный чудотворец» с Невского.

Ростопчин мысленно кивнул. Она сама назвала его, сама вынесла на свет, и теперь он мог говорить свободно, не опасаясь показаться навязчивым. Она не в первый раз упоминала свое недовольство этим Саламандрой.

— Имя этому недугу, Ваше Высочество, — безродный мещанин, которому ныне благоволит вся императорская фамилия.

При этих словах лицо Екатерины будто покрылось тонкой ледяной коркой — подлинное превращение, а не маска светского безразличия. Живая, дышащая плоть на ее скулах окаменела, кожа натянулась, а в глубине темных глаз погас последний отблеск зимнего солнца. Глядя на сверкающий снег, она видела сквозь него лицо брата, озаренное тем самым восторгом, который так ненавидела.

— Пока он был забавой матушки, — проговорила она медленно, чеканя каждое слово, — я могла это терпеть. Вдовствующая императрица вольна иметь свои причуды. Механическая блоха, ученый кот… теперь вот говорящий ювелир. Но это была ее личная причуда, не более. Забавная диковинка для Гатчинского уединения.

Резко повернув голову, она впилась в Ростопчина взглядом так, что тот невольно выпрямился в седле.

— Но его взял под опеку мой брат! Государь! Император! Вы же знаете, что он приставил к этому выскочке личную охрану? Гвардейцев! Охрану, как к члену императорской фамилии! Вчера в салоне у Кочубеевой только об этом и говорили. Все смеются за спиной, граф! Смеются над ним, а значит, и над всеми нами!

Голос ее стал ниже.

— Вы понимаете, что это значит? Меня, свою родную сестру, он без тени сомнения готовит отдать замуж за какого-нибудь австрийского уродца, чтобы укрепить шаткий союз! Я для него — разменная монета, которую можно пожертвовать ради сомнительной выгоды. А этот… этот мещанин… для него — государственное достояние! В него вкладывают деньги, ему оказывают почести, его берегут!

Она замолчала, тяжело дыша. С ресниц сорвались две злые, тут же замерзающие на морозе слезинки, вспыхнув и погаснув. Резким, нетерпеливым движением перчатки она смахнула их.

Ростопчин не шевелился, впитывая каждое слово. Вот оно. Не государство. Личное. Гораздо лучше. Он ждал, позволяя ее гневу достичь точки кипения. Она не впервой возмущается, а Ростопчин готов внимать. И не только внимать. Он ее обрадует.

— Он унижает меня, Фёдор Васильевич, — выдохнула она. — Он показывает всему свету, что безродный мастеровой для него ценнее, чем сестра крови императорской. Я говорила об этом… но никто не смеет перечить Государю. Все лишь кланяются и улыбаются его причудам. Я не хочу это терпеть.

Растопчин сдержал ухмылку. Теперь его задача — направить этот гнев в нужное русло, облечь мелкую женскую месть в благородные одежды защиты престола.

— Вы правы, тысячу раз правы, Ваше Высочество, — заговорил он, в его голосе зазвучало искреннее сочувствие. — Здесь не просто досадное недоразумение, а оскорбление, нанесенное вам лично. И, как верный слуга вашего покойного батюшки, я не могу оставаться в стороне, когда честь его дочери попирается.

Он подъехал ближе, так что его лошадь почти коснулась крупа ее скакуна, и пространство между ними сжалось.

— Такое покровительство черни подрывает священные устои монархии, — говорил он доверительно, словно делился государственной тайной. — Это позор для имени Романовых. Какой пример Государь подает аристократии? Что отныне не кровь и честь, а умение мастерить побрякушки открывает двери во дворец? Потакая этой блажи брата, вы невольно предаете память своих великих предков. Тех, кто строил эту Империю, не щадя ни чужой, ни своей крови. Вы, с вашим умом и волей, видите это. А другие — молчат, боясь навлечь на себя гнев.