Инженер Петра Великого 12 (СИ) - Гросов Виктор

Я устроился на броне головного «Бурлака». Холодный металл мелко дрожал, передавая в позвоночник ритмичный гул паровой машины. Эта вибрация успокаивала, возвращая ощущение контроля над реальностью. Рядом, примостившись на ящике с инструментами, угрюмо молчал Нартов, а чуть поодаль, намертво вцепившись в поручень, затравленно озирал окрестности Орлов.

Мой взгляд скользнул к соседней машине. Там, восседая на ящиках с порохом, словно на походном троне, расположился Петр. Он что-то оживленно втолковывал де Торси, энергично рубя воздух ладонью и указывая на карту. О ловушке царь уже забыл, с головой уйдя в новую забаву — перекраивание геополитики и «создание королей».

— А с герцогом-то как, с Орлеанским? — Орлов нарушил молчание, кивнув назад, где в сыром тумане растворялись очертания аббатства. — Так и бросили?

— Оставили, — я сделал глоток из фляги. Вода была теплой и отдавала ржавчиной. — Под надежным присмотром.

Нартов криво усмехнулся:

— В очень надежных руках. Федька постарался на славу.

Андрей аж светился мрачной гордостью за работу своего ученика.

— Настоятель, как выяснилось, нашему маркизу приходится седьмой водой на киселе, чуть ли не троюродным дядей, — охотно пояснил он. — Поклялся на распятии, что принц келью не покинет. А чтобы у Его Высочества соблазна не возникло нос наружу казать… мы ему лицо-то и спрятали.

— Спрятали? — не понял Орлов. — Мешок на голову, что ли?

— Маску, — в голосе Нартова прозвучало удовлетворение ремесленника, решившего сложную задачу. — Железную. Петр Алексеевич подсказал.

Я кивнул.

— Ну вот. Федька за ночь такую штуку сработал — закачаешься. Больше, чем шлем — настоящая инженерная ловушка. Вороненая сталь, хитрая система пружинных замков, поддающихся лишь уникальному ключу, и глухая клепка. Наружу смотрят только узкие прорези для глаз да отверстие у рта — ровно такое, чтобы просунуть трубку с похлебкой. Герцог Орлеанский кончился. Вместо него в келье теперь обитает призрак, живая легенда, закованная в металл. Пусть сидит и замаливает грехи.

Я отвернулся, вглядываясь в унылый, размытый дождем пейзаж. Черт бы побрал эти парадоксы. Железная маска. Доигрался, занимаюсь косплеем Дюма-отца в декорациях реальной истории. Сам ведь ляпнул про этот способ, как про самое простое и циничное решение проблемы изоляции VIP-персоны. И вот теперь, в этой глуши, я своими руками воплотил литературный миф в плоть и сталь.

Ритм марша сбился, захлебнулся в вязком бургундском киселе — колонна встала. В авангарде, намертво вгрызшись колесами по самые ступицы в жирную, чавкающую субстанцию, засел двенадцатифунтовый единорог. Чугунная туша высокомерно игнорировала и хрип надрывающихся лошадей, и отчаяние артиллеристов, тщетно пытавшихся подсунуть под скользкие обода чахлый хворост. Люди, черные от грязи и злости, цедили сквозь зубы проклятия, но орудие стояло насмерть. Очередной, до зубовного скрежета привычный эпизод нашей бесконечной логистической агонии по пути на север.

Не успел я махнуть Орлову, чтобы тот выделил в помощь пехотный взвод, как мимо, обдавая нас брызгами, пронеслась тень. Арабский скакун, взрывая копытами месиво, осадил у застрявшего орудия. Легко, с мальчишеской удалью спрыгнув с седла, Меншиков приземлился прямо в жижу. Дорогие, шитые серебром ботфорты мгновенно исчезли под слоем грязи, но его это заботило меньше всего.

— Что стоим, орлы⁈ — зычный бас накрыл поле, перекрывая шум дождя. — Кого ждем⁈ Второго пришествия?

— Не идет, ваше сиятельство, — прохрипел усатый фейерверкер, размазывая по лбу смесь пота и копоти. — Глина, будь она неладна. Держит, как клещ.

— Глина у них держит! — передразнил Меншиков, хищно раздувая ноздри. — В портах у вас глина, вот что держит! А ну, взялись! Разом!

Никаких команд с высоты седла, никакой барской дистанции. Расшитый золотом камзол полетел прямо под ноги, в грязь, а следом к лафету метнулась мощная фигура светлейшего. Уперевшись плечом в спицу огромного колеса, Меншиков взревел:

— Навались!!!

В этом рыке клокотала такая первобытная ярость, такой заряд животного электричества, что солдат, до этого вяло ковырявших землю, словно пробило током. Вздрогнув, они единым организмом рухнули на рычаги и вцепились в лафет.

— Тащи, черти! Тащи! За Русь! За Государя!

Чугун дрогнул, застонал и подался — на дюйм, на два. Колеса с омерзительным, влажным чавканьем начали выползать из глиняного плена. Александр Данилович орал, толкал, матерился так виртуозно и многоэтажно, что краска заливала лица даже бывалых рубак, прошедших огонь и воду. Но в этой брани не было спеси. Была работа. Грязная, тяжелая работа, в которую он погрузился с головой, заражая людей своей бешеной, неуемной витальностью.

Минута — и пушка, лязгнув, встала на твердый грунт.

— Вот так-то, божьи дети! — выпрямился фаворит, отряхивая ладони. Тонкая голландская рубаха прилипла к могучей спине, лицо лоснилось от пота и дождя. — А теперь — марш! Шевелись!

Заметив меня в стороне, он расплылся в улыбке — широкой, обезоруживающе простой, лишенной привычного второго дна.

— Застоялись, Петр Алексеевич? Вот, кровь разогнали, размялись малость.

Глядя на него, я с трудом верил своим глазам. Куда исчез холеный, капризный вельможа, не способный ступить и шагу без свиты лакеев? Передо мной стоял уставший, перемазанный глиной, но абсолютно живой и, что самое удивительное, настоящий мужик. Драйвер, который, наконец, нашел применение своей гиперактивности.

— Гляди-ка, — тихо хмыкнул подошедший Орлов, скептически щурясь. — Наш-то Алексашка совсем очеловечился. Грязь месит, пушки тягает. Того и гляди, кашу с нами из одного котла хлебать начнет.

— А ты зубы не скаль, — осадил я его. — Пока он солдат вином поит да артиллерию на горбу тащит, пусть хоть с рук ест, хоть с копыт. Нам этот полевой командир куда нужнее, чем тот придворный змей, что по углам яд в уши лил. Эффективность, Василь, измеряется результатом, а не чистотой манжет.

— Это да, — неохотно согласился Орлов, но сомнение из его голоса никуда не делось. — Только вот, Петр Алексеич, надолго ли запала хватит? Девка, не дай бог, преставится — он же всех нас тут перегрызет. Или, наоборот, очухается она — и вернется наш старый добрый Алексашка. Не верю я в чудесные перерождения. Горбатого, сам знаешь, что исправит.

В центре ползущей колонны, в темном провале окна кареты, мелькнули два женских силуэта. Анна что-то с жаром рассказывала, жестикулируя, а Жаннет, укутанная в кокон из пледов, смеялась. Тихо, еще слабо, но это был живой смех, а не предсмертный хрип. Поравнявшись с экипажем, Меншиков придержал коня. Ни слова не сказал. Просто посмотрел на нее. И в этот миг его лицо, жесткое, обветренное, напоминающее грубо высеченный камень, вдруг разгладилось, став пронзительно беззащитным. Секундная слабость. Мгновение спустя он снова нацепил привычную маску железного фельдмаршала, ударил шпорами и рванул вперед, к голове колонны.

Наблюдая за этой метаморфозой, я пытался сопоставить факты в своей карте мира. Человек, еще неделю назад готовый продать меня за мешок золота, теперь демонстрировал лояльность уровня личного телохранителя. Оказалось, валюта изменилась. Мы больше не торговали золотом или титулами. Мы торговали надеждой. И курс этой валюты на нынешнем рынке был заоблачным.

Эта странная, хрупкая дружба, выросшая на почве животного страха и запаха хлорки, стала единственным светлым пятном в нашем беспросветном марше. Меншиков превратился в тот самый социальный клей, который не давал нашей разношерстной банде рассыпаться на атомы. Его бешеная энергия, талант доставать из-под земли фураж или лишнюю бочку вина, этот его командирский бас — все работало на систему. Он стал функционален. И, к собственному удивлению, я поймал себя на мысли, что мне нравится этот новый Меншиков — грубый, деятельный, лишенный византийской хитрости, но чертовски полезный.

Война — отличный пилинг. Она сдирает с людей социальную шелуху, оставляя только суть. И иногда эта суть оказывается сюрпризом даже для опытного циника. Я всегда считал Александра Даниловича хищником, акулой в человеческом обличье. А он оказался… просто человеком. Человеком, который до дрожи в коленях боится потерять то единственное, что делает его лучше, что поднимает его над собственной жадностью. Эта уязвимость делала его самым опасным, но и самым замотивированным союзником, какого только можно пожелать. Весь наш альянс висел на одной-единственной тонкой ниточке — пульсе девушки в карете.