Бунт (СИ) - Старый Денис

— Егор Иванович Стрельчин. Полковник Первого стрелецкого приказа! — гордо заявил я.

Лица у обоих мужей вытянулись. И я даже не знаю, хорошо ли то, что они меня узнали, и что я явно становлюсь известной личностью. Или же эта известность до добра меня не доведёт.

— Кровавый полковник! — с неким ужасом произнёс тогда Иван Андреевич Толстой. — Так и мыслил я.

Пришлось на такое выпучить глаза и мне. Я даже малость растерялся. Кровавый полковник? Любят у нас в народе громкие и звонкие прозвища давать.

— И опосля того, как ты более двух сотен стрельцов погубил, смелость маешь прийти ко мне? — мне показалось, что даже с нотками восхищения говорил Глебов.

— Ты и есть наиглавнейший вор и убивец! — выкликнул Толстой.

Но ни от меня, ни от полковника Глебова не ушло то, как после своих выкриков Толстой вжал голову в плечи, будто опасаясь, что его сейчас начнут бить за такие слова.

Не того переговорщика послали бунтовщики. Ой не того! Уверен, что, если бы переговоры с полковником Стремянного полка вёл Василий Голицын или даже брат Ивана — Пётр Толстой, толку было бы больше. Полагаю, что у этих людей и ума, и характера достаточно, чтобы убедить полковника Стремянного полка принять нужную сторону. Что ж, а раз того не сделано, то мне и во благо. Я заговорил:

— Ну, теперь, полковник, ты знаешь, кто есть я. На самом деле повинен ты разуметь и то, что стоять в стороне, наособицу, в этой братоубийственной войне у тебя не выйдет. Кто бы опосля ко власти ни пришёл, если ты смолчишь, всё едино останешься виноватым. И как смолчать, полковник, ежели царь уже избран? Ведь Иван Алексеевич неисправимо скуден разумом, — разразился я пламенной речью.

Я замолчал, давая возможность Никите Даниловичу проявить эмоцию. Какая она будет — задумчивость ли, возмущение, досада или, может, торжество? Мне нужно было понимать, в какую сторону всё-таки склоняется этот человек. А вот самому Глебову, видимо, было интересно сперва увидеть реакцию Толстого.

— Златом и серебром полк твой Стремянной осыпем! — практически выкрикнул Иван Андреевич Толстой.

Я с усмешкой посмотрел на Глебова, всем своим видом показывая, что презираю то решение, которое принимается не в угоду чести и достоинству, а лишь ради денежных выплат. Наемническое, по сути своей.

— Коли со мной рядом станешь, Никита Данилович, то и честь свою сбережёшь, и мошну набьёшь так, как никакие Милославские али Нарышкины не дадут. На том слово моё! — серьёзно сказал я.

Если отринуть всю политическую серьёзность, то это даже потешно — как будто бы два жениха уговаривают девицу пойти замуж, а невеста лишь глазками стреляет. И это нисколько не делает чести Никите Даниловичу Глебову.

— Не по душе мне то, что случилось на Красной площади. Не вижу я правды в том, кабы убивать стрельцов. Они же, словно дети малые, кожному поверят… — сказал Глебов, глядя в мою сторону.

— За веру! За царя! За Отечество! Вот за что стою я со своим полком. А мздоимцев будет хватать и у Нарышкиных, и у Милославских… У нас царь есть! Природный и законный! — жёстко сказал я, чеканя каждое слово.

Глебов задумался. Я уже видел, что он склоняется к моей позиции. Да и сразу было понятно, что предложение, прозвучавшее от Ивана Андреевича Толстого, показалось, видимо, полковнику не блестящим.

— Ты, полковник, не забудь, что жалование стрельцам твоим отдали, да по ефимке сверху накинули! — привёл, как мне показалось, крайне сомнительный довод в свою пользу Иван Толстой.

Я молчал. Когда уже сказано немало слов, когда позиции ясны, то что-либо ещё говорить — лишь сотрясать воздух.

— Я повинен увидеть царя Петра Алексеевича и царевича Ивана Алексеевича! — решительно сказал тогда Никита Данилович Глебов. — Вот коли так, что лжа все то, что говорят иные стрельцы, то и быть по сему…

— Да как жа так! А серебро, что выдали тебе? — возмутился Толстой, но его вновь не слушали.

— Да верю я в то, что все добре с царственными сынами. Тебе верю… А покажи крест, что произрастает из груди! — словно ребенок, просящий показать фокус, просил Глебов.

Эти слова прозвучали после весьма продолжительной паузы, взятой на раздумье полковником Стремянного полка.

Я показал.

— Нужно в Кремль, пока Толстые не призвали стрельцов к приступу нашей слободы.

— Так за чем же дело стоит? — залихватски выкрикнул я. — Нынче же, полковник, собирай две али три сотни конных стрельцов, да в Кремль пошли. Сам всё увидишь, со всеми поговоришь.

— Так тому и быть! — сказал Глебов и посмотрел в сторону уже почти что трясущегося от страха Ивана Толстого.

— Ты, Иван Андреевич, не серчай. И не хочу я видеть тебя в своих врагах. Но правды — вот чего хочу более всего, — сказал Глебов. — Ты иди по добру, да по здорову. Коли решу на твою сторону встать, так весть пришлю… Иди!

И Толстой поспешил ретироваться, пока такая возможность у него появилась. Я бы арестовал его. Но… Тут я не в своей епархии и не стоит давить на стременного полковника.

И не далее как через полчаса мы с ним в сопровождении трех сотен конных стрельцов рассекали, будто волны, опешивших от неожиданности бунтовщиков и устремились к Кремлю.

И как мне в такой поездке было смотреть в глаза Никите Глебову, который сидел в седле, будто на нём его мать и родила! Ну, а я… что делать, подправлю свой навык верховой езды. Да и то, закрутило меня это время — ни часа свободного не отжалело. Оставалось только демонстрировать раны и рубцы на теле и объяснять свою нелепость, как наездника, многими ранами.

Да и это ли важно. Похоже, что я близок к тому, чтобы своими действиями серьёзно изменить ход истории. Со Стремянным полком мы обороняться будем куда как проворнее.

Наш конный отряд, словно ледокол, рассекал сонные да пьяные «льдины». Нам вслед летели бранные слова, и замыкающая полусотня стрельцов отрабатывала нагайками по бунтовщикам-льдинкам даже чаще, чем передовая полусотня, прорубающая путь к Кремлю.

Если ситуация никоим образом не изменится, и ночью в Москве будет такой же бардак, так нужно совершать масштабную вылазку. А до того момента проверить весь Кремль на предмет пустующих помещений, где можно было бы содержать пленных. Ведь можно нахватать бунтовщиков немало. Такими-то вот… Никакими.

Но нужно быть аккуратными. Человек с похмелья, как правило, злой и дурной. Он может сперва выстрелить, а уж после подумать, зачем это сделал.

— Бах! Бах! Бах! — на подходе к Боровицким воротам Кремля наш конный отряд открыл стрельбу в воздух.

Не я отдал этот спорный приказ.

Но сперва было забавно наблюдать, как сонные, расслабленные, может, чуть менее пьяные, чем другие бунтовщики, но столь же неорганизованные стрельцы в зелёных и синих кафтанах разбегались в разные стороны. Словно тараканы, которые выползли на ночной жор. Но тут хозяин квартиры решил попить водички, включил свет — и те прыснули в разные стороны.

Бунтовщиков тут было относительно немного. Если с наступлением темноты здесь околачивалось не менее тысячи человек, то теперь, с рассветом, у Боровицких ворот оставалось дежурить не более двух сотен.

— Хватай! Бери их, братцы! — увлечённо кричал полковник стремянного полка Никита Данилович Глебов.

Хотел я было остановить полковника и его стрельцов. Но не стал. Вот сейчас своими действиями Глебов окончательно выбирает сторону.

Он был ещё не старый человек, назначенный полковником меньше месяца назад. Но так как это назначение проводилось с учётом мнения самих стремянных стрельцов, Глебов обладал и властью, и поддержкой, и связями среди лучших на данный момент русских конных воинов. А ещё он не успел пока пресытиться своей властью, оттого действовал теперь эмоционально, явно увлекаясь.

Вот и сейчас он отдал приказ ловить да хватать бунтовщиков. А ведь только ехали на разговор в Кремль, чтобы окончательно полковник конных стрельцов принял сторону.

Перед тем, как отправиться в Кремль, я, правда, сам говорил полковнику Глебову, что он мог бы неплохо усилить свою переговорную позицию с кремлёвскими боярами. Нужно было всего-то взять какое-то количество бунтовщиков пленными.