Инженер Петра Великого 9 (СИ) - Гросов Виктор

Наверху показалась фигура. Государь. И в то же время не он.

Прежний высокий рост, те же широкие плечи — на этом сходство и заканчивалось. Я помнил его крепким, полнокровным мужчиной, а этот исхудал, осунулся. Кожа на лице, задубевшая от степных ветров и южного солнца, стала темной, почти черной, отчего глаза на этом фоне горели нестерпимо ярко. В густых, вечно растрепанных волосах отчетливо пробилась седина. Он похудел, постарел лет на пять, но в каждом его движении, в том, как он сбежал по трапу, перепрыгивая через ступеньку, сквозила бешеная, неистовая энергия победителя.

Бросив короткий кивок Ромодановскому, он впился взглядом в меня. Он шел прямо на меня, не видя никого вокруг. В наступившей тишине был слышен только скрип его сапог по утоптанному снегу да гулкий стук моего сердца.

Остановившись в шаге, он втянул носом морозный воздух.

— Пахнет гарью, Смирнов. Опять что-то жег?

Я не успел ответить. Его тяжелая, как медвежья лапа, ладонь опустилась мне на плечо, сжав так, что треснувшие ребра взвыли от боли. Он тряхнул меня, как грушу.

— Летит, стерва! — выдохнул он мне в лицо, и в его голосе смешались восторг, усталость и запах степного ветра. — Трясет, конечно, хуже, чем в шторм на буере, но летит! Знаешь, сколько мы шли? Пятнадцать дней! Пятнадцать! — он вскинул растопыренную ладонь. — Вся моя канцелярия с картами с ума сошла, не верили! Я в Воронеже еще завтракать буду, а к ужину уже в Москве им бороды повыдергиваю!

Новость разнеслась по рядам, вызывая новую волну изумления. Расстояние, на которое у фельдъегеря уходил месяц-полтора бешеной скачки, было преодолено за ничтожный срок. Он привез приговор старой России. Приговор расстояниям, приказной волоките, долгой переписке. Теперь его воля будет долетать до любого угла Империи быстрее, чем слухи о ней.

Наконец отпустив мое плечо, он позволил мне вздохнуть и только тогда обернулся к остальным. Его взгляд нашел Алексея, застывшего по стойке смирно, бледного, как полотно. Отец смотрел на него долго, без гнева, но с той же тяжелой, оценивающей пристальностью.

— Слышал, отличился тут, — наконец произнес он. — Воевал. Что ж, посмотрим. Поговорим позже.

Для Алексея и это было сродни награде: отец его заметил. Признал.

Петр обвел взглядом всех нас: мою израненную, разношерстную команду, насупившихся Морозовых, Брюса.

— Что ж, господа. Праздники отменяются. Через час жду всех у себя. Вернее… — он огляделся, — там где вы обосновались, барон. В вашем логове. Докладывать будете. Обо всем. Хочу знать, чем вы тут занимались, пока я басурмана бил.

Всего через час главный зал морозовского подворья уже был сердцем Империи. Там, где еще вчера мы, нервно переругиваясь, пытались нащупать путь во тьме, теперь царил порядок, имя которому — воля одного человека. Во главе длинного стола, в простом походном мундире, без парика, сидел Петр, и само его присутствие меняло геометрию пространства. Он не председательствовал — был центром, вокруг которого вращалась вся эта сложная вселенная из генералов, инженеров и купцов. Сановники, примчавшиеся следом, жались у стен, не решаясь занять места без приказа, тогда как моя команда сидела в полном составе, ощущая себя то ли подсудимыми, то ли героями дня.

— Ну, — Петр обвел всех тяжелым, пронизывающим взглядом, — давайте, выкладывайте. Что наворотили, пока меня не было? Алексей, с тебя начнем. Рассказывай, как австрияка ловил. Без прикрас.

Алексей поднялся. Бросив на меня быстрый взгляд, он сглотнул вставший в горле ком; под мундиром напряглась спина. Я едва заметно кивнул ему: держись, мальчик. Твой экзамен.

— Государь-батюшка… — голос поначалу дрогнул, — заподозрив неладное в делах столичных…

— Сам заподозрил али надоумил кто? — прервал его отец.

— Сам, Государь, — уже тверже ответил Алексей. — Учитель лишь научил, куда смотреть.

И он начал докладывать. Сухо, почти по-уставному, он рассказал, как, получив доступ к приказным книгам, они с Изабеллой часами рылись в бумажном болоте. Как наткнулись на странный контракт по фуражу, как ниточка потянулась к австрийскому торговому дому, как родилось подозрение. Он отчитывался, раскладывая на стол факты. Петр слушал молча, не перебивая, вперив в сына немигающий взгляд. Он оценивал не столько результат, сколько процесс: как его сын, вчерашний мальчишка, оперирует понятиями «финансовый след», «анализ», «данные».

— … таким образом, — закончил Алексей, — круг замкнулся на бароне фон Штернберге. Дальнейшее было уже делом Якова Вилимовича.

Он сел. В зале повисла тишина.

— Недурно, — наконец произнес Государь. — Копать научился. А то, что дьяка приказного отцовским гневом припугнул, — это и вовсе похвально. С ними иначе нельзя. Брюс. Говори.

Поднявшись, Яков Вилимович принес с собой запах озона. Его доклад был образцом изящества и цинизма. Он рассказал, как, используя данные царевича, они загнали фон Штернберга в ловушку; как выманили его из города и «случайно» нашли компрометирующие бумаги; как потом, на переговорах с послом, вежливо, но твердо обменяли позор Австрии на сто тысяч золотых гульденов и политические уступки.

— Итого, Государь, — подытожил Брюс с гордостью фокусника, только что вытащившего кролика из шляпы, — заговор подавлен, Вена унижена, а в казне прибавилось сто тысяч звонкой монетой. Ну и пропал, конечно же австрияк, видать тати лесные порубили, хмыкнул Брюс напоследок.

Петр хмыкнул, но в глазах его мелькнуло одобрение: он ценил не только грубую силу, но и тонкую, злую работу ума.

— Ловко. А ты Аннушка? Морозова! Что у тебя по купеческой части? Как казна?

Анна поднялась — спокойная, собранная, настоящая хозяйка финансовой империи. Ее доклад был симфонией цифр. Она говорила о миллионной прибыли от «холодильных ларей» и консервов, о новых торговых путях на юг после мира с турками, о том, как ее московский капитал, слившись с моими технологиями, создал экономический механизм, уже не зависящий от капризов европейских бирж.

— Государь, — заканчивала она. — Пока их купцы несут убытки, мы осваиваем персидский и хивинский рынки.

Петр слушал. В его глазах, я это видел, по кирпичику складывалась общая картина: моя система. Цельная махина, где каждый из нас, от Алексея до последнего мастера, стал ее частью. Он уезжал тушить пожар, а вернулся в государство, которое, оказывается, уже само училось жить и дышать по новым правилам.

Наконец очередь дошла до меня. Я не стал утомлять его цифрами — их уже назвали. Я говорил о другом.

— Пока вы воевали на юге, Государь, мы готовили арсенал для будущих побед. В Игнатовском запущено серийное производство тягачей «Бурлак» — двенадцать машин уже в строю, формируется первый механизированный батальон. Железная дорога на Урал строится с опережением графика. На южных верфях заложены семь новых «Катрин». И наконец, — я сделал паузу, — совместно с Синодом начата работа по созданию единого гражданского шрифта и, возможно, подготовке печатных дворов в монастырях. Ваше слово, Государь, скоро станет не только слышно, но и видно в каждом уголке Империи.

В его голове отдельные доклады — бумажная волокита Алексея, интриги Брюса, миллионы Морозовой, мои заводы и машины — сплавлялись в единое, цельное полотно. Он уезжал из столицы, охваченной интригами и стоящей на грани смуты. А возвращался… Куда он возвращался?

Его «инструменты» не просто выполнили приказ — они создали систему.

И он увидел своего сына — не испуганного мальчика, а молодого государственного мужа, способного находить предателей и принимать решения. Именно тогда, я уверен, в нем что-то окончательно переменилось. Взгляд, которым он смотрел на Алексея, был уже не взглядом отца, обращенным на досадную обузу, а взглядом монарха, увидевшего преемника.

— Что ж… — протянул он, когда я закончил. — Поработали. Не без шума и пыли, но поработали.

Поднявшись, он прошелся вдоль стола. Его тень легла на карту России, раскинувшуюся на стене.

— Я уходил на войну, оставив за спиной свору псов, готовых вцепиться друг другу в глотки. А вернулся… — он замолчал, подбирая слово, — и вижу — часы. Работают. Скрипит, искрит местами, но работают. И каждый из вас — шестерня в этом механизме.