Золотая лихорадка. Урал. 19 век (СИ) - Тарасов Ник

— Сейчас… — прошептал Кремень.

Сначала послышался треск. Сухой, резкий, как выстрел. Подрубленное бревно не выдержало. Потом то, где мы убрали подпорки. А за ним стали рушиться остальные один за другим.

И плотина рухнула.

Она не взорвалась. Она сложилась, как карточный домик. С оглушительным рёвом и треском вековые брёвна ломались, и стена воды, копившаяся всю ночь, хлынула в узкое ущелье. Это был водяной таран. Десятки, сотни тонн воды, несущиеся с бешеной скоростью, сметая всё на своём пути. Мы не видели прииска Рябова, но мы слышали его. Даже отсюда, за несколько вёрст, до нас донёсся отдалённый гул и треск.

Мы смотрели на дело рук своих, и на наших лицах было мрачное, суровое удовлетворение. Мы не просто ограбили его. Мы вырвали его жало.

— Теперь он взбесится, — тихо сказал Елизар.

— Пусть, — ответил я. — Может какое-то время не до нас будет. Пора домой.

Мы вернулись в лагерь к следующему дню. Усталые, грязные, но с чувством исполненного долга. Нас встретили как героев.

(флешбэк)

Копыта вороного коня выбивали бешеную, рваную дробь по раскисшей от недавних дождей дороге. Грязь летела из-под них комьями, пачкая дорогое сукно моего кафтана, но мне было плевать. Внутри меня всё клокотало, как в котле, готовом взорваться. Ярость, холодная, унизительная, жгла внутренности похуже дешёвой водки.

В город! Живо! Гонца от Аникеева я получил час назад. Загнанная лошадь, перепуганный до смерти мальчишка-посыльный… «Комиссия, Гаврила Никитич! Из самой Перми! По нашу душу!»

По нашу… По мою! Это по мою душу они приехали! И я знал, чьих это рук дело. Знал, кто дёрнул за эту ниточку. Тот же, кто перед этим перерезал мне сухожилия.

Воронов.

Это имя билось в висках вместе с цокотом копыт. Воронов. Воронов. Воронов. Колдун. Выскочка. Ничтожество, посмевшее поднять руку на меня, Гаврилу Рябова, хозяина этих мест.

Первая весть пришла с разгромленного северного прииска. Прибежал один из уцелевших работяг, трясущийся, с безумными глазами. Рассказал про ночных теней, про беззвучно перерезанные глотки охраны, про главаря в маске, который швырнул им кошель с серебром и предложил убираться. А потом — огонь и треск ломаемого инструмента.

Я слушал его, и кровь стыла в жилах. Не от страха — от ярости. Так дерзко, так нагло! Это был не просто разбой. Это была пощёчина. Публичная. Звонкая.

— Хромой! — рявкнул я, и мой верный пёс, прихрамывая, тут же возник на пороге. — Собери людей. Двадцать лучших. Найти их. Всех до единого. Притащить ко мне. Живыми или мёртвыми — всё равно.

А через два дня, когда отряд Хромого уже прочёсывал тайгу, прискакал второй гонец. С главного прииска. Бледный, заикающийся, он лепетал что-то несусветное.

— Плотину… Гаврила Никитич… её прорвало! Водой всё смыло! Всё! Казарма, шлюзы, инструмент… люди едва спаслись! Говорят, Божья кара…

Я смотрел на него, и в голове впервые за долгие годы воцарилась звенящая пустота. Божья кара… Я, купец первой гильдии, Гаврила Рябов, не верил в Божью кару. Я верил в человеческую подлость. И я понял.

Это не два разных события. Это один удар. Двойной. Сначала он отвлёк моё внимание, бросил моих лучших людей на поиски призраков в тайге. А сам, в это же время, нанёс главный удар. В плотину, которая поила всю мою золотую империю.

Я бросился туда сам. Картина, представшая передо мной, была страшнее любого ночного кошмара. Развороченное ущелье, обломки брёвен, смытые постройки. Всё, что я строил годами, во что вкладывал тысячи, — превратилось в груду мокрого мусора. Инженер, которого я притащил с собой, долго ходил вдоль остатков плотины, щупал, осматривал.

— Что скажешь, Семён Аркадьич? — спросил я, и голос мой был страшен самому себе. — Не выдержала? Старая?

Инженер, маленький, юркий мужичок, боязливо посмотрел на меня.

— Конструкция была надёжная, Гаврила Никитич. С запасом прочности. Да, старая, но вы же её чинили… Я сам расчёты делал. Чтобы так рухнула… нужен был либо чудовищной силы паводок, либо…

— Либо что? — надавил я.

— Либо ей помогли, — прошептал он. — Очень умело помогли. Видите вон тот обломок центральной опоры? Срез… он слишком ровный. Похоже на топор. И сделано хитро. Подрубили изнутри, под водой, чтобы снаружи не видно было. Диверсия, Гаврила Никитич. Чистой воды диверсия.

Диверсия. Он даже слово такое подобрал, чудное, заграничное. Но суть я уловил. Её не просто сломали. Её убили. Тихо, подло, рассчитав каждый шаг.

Я стоял на краю разверзшейся пропасти, и во мне боролись два желания. Первое — собрать всех, до последнего человека, всех триста душ, что на меня работали, вооружить их чем попало, хоть вилами, и пойти на штурм этого «Лисьего хвоста». Сжечь. Сравнять с землёй. Уничтожить этого Воронова, его солдатиков, его колдовские машины. Раздавить, как гниду.

Но второе… второе было холодным, как лёд. Это был страх. Не за свою жизнь, нет. Это был страх иного рода. Страх игрока, который внезапно понял, что против него за столом сидит не сопливый новичок, а шулер гениального уровня.

Он переиграл меня. Он рассчитал всё — и погоду, и время, и мою реакцию. Человек, способный на такое, не будет сидеть в своём остроге и ждать, пока я приду его резать. У него уже готов новый план. Новая ловушка. Новый удар.

Идти на него сейчас, в открытую, — это как сунуть голову в пасть медведю, надеясь, что он подавится. Глупо. Смертельно глупо. Он ждёт этого. Он меня провоцирует.

Хромой вернулся ни с чем. Ни следов, ни зацепок.

И вот теперь — комиссия.

Я пришпорил коня. Город уже показался впереди грязным, серым пятном.

Комиссия… Анонимная жалоба… Составленная «весьма грамотно». Я нутром чуял, что это тоже его работа. Он бьёт со всех сторон. Силой, хитростью, а теперь — законом. Моим же оружием! Он не просто хочет меня разорить. Он хочет меня уничтожить. Стереть. Занять моё место.

Нет уж, милок. Гаврила Рябов так просто не сдаётся. Ты думаешь, ты умнее всех? Ты думаешь, твои бумажки и твои диверсии меня сломают? Я эту тайгу когтями рвал, когда ты ещё под стол пешком ходил. Я людей в землю закапывал за косой взгляд. Я чиновников покупал пачками, как семечки на базаре.

Ты начал войну, Воронов. Ты её получишь. Только теперь я не буду играть по твоим правилам. Больше никаких наёмников и лобовых атак. Я вырву твою артель с корнем. Я скуплю всех чиновников в этой губернии. Я натравлю на тебя настоящих солдат под предлогом бунта. Я разорю тебя, унижу, а потом приду к тебе лично. И посмотрю в твои колдовские глаза, когда мои люди будут ломать тебе кости. Медленно. По одной.

Ярость уступила место холодной, звенящей решимости. Город приближался. Впереди меня ждал бой. Не с бандитами в лесу, а с господами в мундирах. И я должен был его выиграть. Любой ценой. Потому что проигрыш означал конец. А я ещё не был готов умирать. Я ещё не отомстил.

Через неделю в мою артель примчался гонец от Степана. Уставший, на взмыленной лошади, он передал мне запечатанный пакет. Я вскрыл его. Внутри, на листе дорогой бумаги, каллиграфическим почерком моего «министра» было выведено донесение.

Новости были ошеломляющими. Илья Гаврилович ему купил дом. Сам же Степан развернул в городе бурную деятельность. Он нанял четырёх толковых парней, которые, по его словам, «готовы за червонец родному отцу в карман залезть». Они сновали по городу, собирая слухи.

Весь город гудел о том, что у купца Рябова большие неприятности. Сначала на один из его дальних приисков напали «лихие люди». Потом, буквально через пару дней, на его главном прииске случилась «божья кара» — прорвало старую плотину, и всё смыло к чертям. Убытки, по слухам, были колоссальные.

Но самое главное было в конце письма.

«Доношу до Вашего сведения, Андрей Петрович, — писал Степан, — что вчера в город прибыла следственная комиссия из самой Перми. По анонимной жалобе на местного урядника и чиновника горной конторы Аникеева. Жалоба, как мне удалось узнать через моих людей, была составлена весьма грамотно и касалась „попустительства разбою и злоупотреблений при распределении казённых земель“. Рябов и Аникеев бегают по городу как ошпаренные. Пытаются „решить вопрос“, но комиссия, похоже, приехала с серьёзными намерениями. Говорят, жалоба ушла не только в Пермь, но и выше, в Петербург».