Регрессор в СССР. Цикл (СИ) - Арх Максим

А ночью наступила расплата. Причём сразу за всё. Очень хотелось пить, но вот парадокс, в тоже время я этого не мог сделать, ибо очень сильно болело горло, которое я, вероятно, всё же сумел надорвать.

Съев, из принесённой Минаевым аптечки, кучу таблеток и кое-как напившись воды, сумел-таки заснуть. Однако ночь проспал тревожно. Постоянно просыпался, делал небольшие глотки из графина и вновь погружался в свои кошмары, в которых всё перемешалось. То я на сцене, то в гримёрке, то в саду рву какие-то цветы и пытаюсь подарить их консьержке, то пью с Юлей на брудершафт, но при этом лезу целоваться к Кате, при этом кладя руку на грудь Ане. То кто-то меня куда-то тащит, то кто-то что-то кричит, то кто-то о чём-то поёт… В общем, эта ночь чуть не свела меня с ума. Поэтому нет ничего удивительного в том, что проснулся я весь разбитый, абсолютно не выспавшийся и не пылающий энтузиазмом.

14 декабря. Среда. ГДР. Берлин.

Утро.

— Ну что? Как ты себя чувствуешь? — спросил Кравцов, войдя в номер.

— Нормально, — прохрипел я и высказал своё «фи»: — Стучаться нужно, кстати!

— Да уже настучались, — хмыкнул тот и всё также без спроса сел в кресло. Обвёл взглядом комнату, на пару секунд остановился на Севе и, ни к кому конкретно не обращаясь, произнёс: — Уже день на улице, а мы всё ещё не в самолёте и даже не в аэропорту… Не интересно почему?

— Интересно. Савелий ходил пробить… Из руководства никого не нашёл. А наш экскурсовод, сопровождающие и соглядатаи не в курсе дел.

— А какое руководство ты хотел увидеть?

— Как какое? Лебедева. Ну или Минаева.

— Эхе-хех, — хекнул Кравцов, перекинув ногу на ногу. — Этого руководства ты больше не увидишь, — и уточнил: — Во всяком случае — пока.

— Что значит — не увидишь? Почему?

— А то и значит. Товарищ Лебедев и Товарищ Минаев срочным порядком отозваны в Москву, где будут сняты с должности и отправлены на менее ответственный участок работы.

— За что? — удивился я.

— То есть как это за что? Как? — неожиданно зашипел гэбист. — Ты думал твои выкрутасы так просто нам всем сойдут с рук? Да нам за это голову снимут. Ты хоть сам-то понимаешь, что ты натворил?

— Да что я такого сделал-то? Ну потанцевал, ну попел, а что, собственно, было не так? — как будто убеждая себя, взвился я.

— Да всё не так! Ты пел несогласованные песни? Пел. Полуголый по сцене скакал? Скакал. Это ещё хорошо, что никто не заметил, что, — начал было он, но глянув на Севу, прервался и, откинувшись на спинку, произнёс: — В общем ты знаешь, о чём я… Так что пожинай плоды трудов своих.

— Гм, — хмыкнул я, — ну ладно… Допустим, я виноват, что не согласовал и вообще, но это же речь должна обо мне тогда идти, а не о них. Я же виноват получаюсь… Мне и отвечать. Причём тут Лебедев с Минаевым-то?

— Смешной ты, — зевнул Кравцов. — Они были ответственны за поездку и за проводимые мероприятия, поэтому в первую очередь спрос с них.

— А ты? Ты ж тоже ответственный. Почему тебя не сняли? — зацепился пионер за нестыковку.

— Не в их компетенции. Я, как ты знаешь, в другом ведомстве работаю и твоё поведение на сцене меня не касаются. Впрочем, — он философски покрутил пишущую ручку между пальцами, — может быть коснётся ещё. Так что подвёл ты, Саша, людей под Монастырь. Хорошо, что Мячиков из-за болезни отскочил. А то, если бы не его сердце, точно с нами бы поехал. И главным он был бы, а не Лебедев. Так что повезло ему, что сердце стало шалить. Словно почувствовал, чем всё это может кончится.

Сева сидел ни жив ни мёртв, по своей традиции забывая дышать, а я, растерянно потерев ладонями лицо, спросил: — Так, где они? Где члены комиссии?

— Улетели с самого утра в Москву.

— А мы почему не улетели?

— А вот этого я не знаю, — пожал плечами полковник и, видя моё недоумение, добавил: — И даже предположений нет.

— Может в аэропорту что-то случилось? Не лётная погода? — раз у гэбиста предположений не было предположил пионер.

— Всё там нормально. И рейсы регулярно взлетают и садятся. Вот десять минут назад полупустой такой рейс улетел в Ленинград.

— Тогда что же? Почему нас тут держат?

— Не знаю, — вздохнул тот поднимаясь и добавил: — Велено сидеть здесь и ждать. А чего ждать, не понятно. Н-да… — достал из кармана свёрнутую газету и положил на стол: — Утренняя. Почитайте что там про вас пишут.

— Да мы уже в курсе, — сказал Сева.

— И откуда же такая оперативность позвольте узнать?

— Администратор гостиницы принесла с утра. Аня, наша певица, она немецкий знает, всем нам зачитала.

— Значит ознакомились? — хмыкнул гэбэшник.

— Ознакомились, — кивнул я.

— И как?

— Не очень.

— От чего же?

— Да потому, что непонятно… И это наводит на нехорошие мысли.

— Что же тебе не понятно?

— Непонятно, почему местная пресса столь скромно осветила такой великолепный концерт, на котором было очень много людей. А также телевидение… Ведь шоу получилась выше всяких похвал… гм… вроде бы. А они молчат, как «рыба об лёд»…

— Вести себя поскромнее надо было, Васин. Просто поскромнее вести, — пробурчал тот. Убрал газету в карман, постоял чуть в задумчивости, глядя в потолок, переминаясь при этом с мыска на пятку, а затем, более ничего не говоря, вышел в коридор.

— И что ты об этом думаешь? — повернулся ко мне Сева, как только дверь закрылась.

— Да хрен его знает, что тут думать можно. Лебедева с Минаевым — вот жалко. Хоть они и брюзжали всё время, но от чего-то я к ним привык что ли, сроднился…

— Да с ними понятно, непонятно что с нами. Почему нас не отправляют домой?

— Сказал же — не знаю. Может быть местное руководство в нашу честь какой-нибудь банкет решило замутить. Чтоб отпраздновать успех.

— Ничего себе успех, если товарищ Кравцов говорит, что Москва недовольна, то о каком празднике может идти речь…

— Москва всегда недовольна, — констатировал я незыблемую истину. Усмехнулся, лёг на кровать и, отвернувшись к стенке, высказал очередную сакраментальную фразу, проверенную столетиями: — Утро вечера мудренее, — зевнул, вероятно, подцепив зевоту от гэбиста и закончил: — Я спать.

Проснулся от того, что кто-то потихонечку то ли стучался, то ли скрёбся в дверь.

— Вас из дас? — произнёс, повернувшись, и, видя, что никто не заходит, добавил: — Кто там?

— Это мы, — ответил женский голос и в номер зашли Сева с Юлей.

— Привет, — поздоровался я, всё поняв, поднялся и собрался было пойти прогуляться по гостинице, но был остановлен.

— Ты куда? — спросил друг, пропуская будущую спутницу жизни вперёд.

— Пойду проветрюсь. Надо же вас голубков наедине оставить, чтоб вы поворковали, — улыбнулся понятливый пионер, взяв из шкафа куртку.

— Мы не за этим, — чуть покраснев, произнесла рыжуха. — И вообще, глупости всё это. Мы за другим пришли. Мы попросить тебя хотели…

— Я вас слушаю.

— Понимаешь ли, Саша, тут такое дело… Подходил Мефодий, а потом Юля тоже узнавала… Лиля плачет… И мы даже незнаем что делать, — кратко пояснил друг Савелий.

— Я вот лично нихрена из твоего рассказа не понял, хотя, естественно, было очень интересно, — резюмировал пионер. — Чего Лиля плачет-то? С «Мифой» своим поругалась?

— Нет. Сашечка, у них всё нормально. Тут дело в другом, — взяла на себя роль переводчика с суахили на наш рыжуха. — Дело в том, что Лилечке, насколько мы сумели понять, очень обидно, что в то время, когда мы — её подруги, поём, она сидит и играет на виолончели.

— Да? — удивился я. — И что в этом обидного? Что не так? Если не нравится сидеть, то пусть встанет и играет стоя, — и предложил. — Можно подставку какую-нибудь придумать, если у неё этого штырька, который крепится к низу инструмента, нет. Только нужно прикинуть, где именно ей лучше стоять во время выступления, чтоб общая картина смотрелась гармонично. Так что я собственно не против. Давайте подумаем…

— Ты не так понял, Сашечка, просто Лилечке обидно, что мы поём, а она нет. Вот она и плачет. Она тоже хочет быть певицей.