Телохранитель Генсека. Том 5 (СИ) - Алмазный Петр

Когда-то и я горел. Да, я! Поверите? Гордился даже стенами на Лубянке, этим чувством избранности. Был готов рвать глотку за Родину, ехать, куда пошлют. И меня послали. Заграница… экзотика… А эта «экзотика» оказалась кромешной дырой. Адская духота. Вечная пыль, въевшаяся в кожу, и смрад от нечистот. Местный врач, вызывать которого к сыну было страшно, пах араком и сушеными травами. А моя «разведдеятельность»? Я — белый, как простыня, русский медведь, бреду по базару, где все на меня косятся. Каждый мальчишка видит: чужак. Это все равно что ЦРУ отправило бы негра в летней одежде торговать мороженым в Норильске. Провал был запрограммирован. Я этот Ливан до сих пор в кошмарах вижу!

Я отметил, что в моей прошлой реальности обычно писали, что Митрохин был резидентом в Израиле, но оказывается — в Ливане. Не знал этого. Однако слушал, не перебивая. Понимал, что катарсис Митрохина неизбежен. Впрочем, еще выезжая из Москвы, я именно на это и рассчитывал. У человека, который увидел крушение своих надежд на восстановление справедливости — пусть таким извращенным образом — неизбежен нервный срыв.

— Я не был создан для этого, — говорил Митрохин, почти без пауз, торопливо, будто спешил избавиться от накопившегося за годы раздражения. — Не умел хлопать по плечу, втираться в доверие с похабным анекдотом. Для меня каждый разговор был пыткой, игрой, к которой у меня не было таланта. И в личном деле появилась официальная резолюция: «К оперативной работе непригоден. Неконтактен». Заклеймили, как бракованную корову.

А потом… потом случилось это. Мой Сережа. Сначала просто температура, думали, акклиматизация. А потом… эти горящие щеки и вялые, как тряпки, ножки. Полиомиелит. В нормальном месте, может, и спасли бы. Но этот местный эскулап… он только плечами пожимал. Я до сих пор помню запах больничной палаты — смесь хлорки и отчаяния. И тихий плач сына. Можно было отправить его во французский госпиталь. Там был от благотворительного фонда. Но нельзя. Мне отказали.

Я сломался. Да, я запил. Не оправдываюсь. Я просто искал хоть какую-то дыру в реальности, куда можно было провалиться. Кто посмеет меня осудить? Тот, кто не держал на руках своего ребенка, чье тело превращается в тюрьму?

Меня, конечно, отозвали. Пьющего провалившегося неудачника. По всем статьям — вышвырнуть к чертовой матери. Но кого-то наверху совесть заела. Я помню, как глядя куда-то мимо меня, в кадрах сообщили о переводе в архив.

И оказалось, что это — мое. Тишина. Порядок. Стройные ряды папок. Здесь моя педантичность и моя нелюдимость стали преимуществом. Я стал незаменимым человеком. Мне, конечно, «милостиво» предлагали снова попробовать себя в поле — но кто бы стал делать мою работу? Какой-нибудь вертлявый выпускник истфака, который в отчете фамилию перепутает? Так я и остался навечно прикован к своему столу, к этой пыли. Хотя иногда казалось, что все это, — он поднял скованные руки и показал на ряды папок на полках, — все это не история. Это тлен.

Вот они, молодые да ранние, выстраивались перед моим окошком. Щеголи. От них пахло не бумажной пылью, как от меня, а заграничным одеколоном и беспечностью. Смотрели сквозь меня, будто я — деталь интерьера. А сами щеголяли в этих самых итальянских туфлях, которые купили в Милане, или в Лондоне. И этот их снисходительный тон, их разговоры: «Как-то в Париже»… или «На том рауте в Женеве я так и сказал тому наглому американцу…» Перед кем рисовались? Передо мной или друг перед другом?

А я каждый раз сидел у своего окошка, принимал у них документы и думал: «Я ведь мог бы быть одним из них»… Мог бы! Я тоже когда-то горел, я тоже был готов на всё. Но не вышло. Меня сломали, а потом поставили смотреть, как другие проживают мою несбывшуюся жизнь.

Смотрел на этих щеголей и думал, что после работы меня ждет не ресторан, как их. Меня ждет моя квартирная клетка. Инвалидная коляска сына и этот вечный укор в глазах Сережи. Ждет уставшая, измотанная до последней степени жена, у которой в глазах та же безысходность, что и у меня. И запах… запах лекарств и отчаяния, который, кажется, въелся в стены.

А утром — снова в это окошко. Снова смотреть, как чужая, яркая, блестящая жизнь мелькает перед самым носом. Год за годом. День за днём.

Как мне хотелось отомстить! Так отомстить, чтобы вам всем небо с овчинку показалось!!! Чтобы ваша позолоченная жизнь рухнула с таким грохотом, который заглушит все ваши самодовольные смешки.

И я мстил. Это все, — он снова махнул руками в сторону стеллажей, — моя месть. Я думал, что буду мстить не как взбешенный человек. Нет. Я отомщу как архивариус: методично, хладнокровно, без суеты. Выверяя каждый удар. Каждая вынесенная мною бумажка будет кричать о вашем предательстве, о вашей лжи. И когда грянет этот гром, вы поймёте, кто все эти годы сидел в тени своего окошка. Поймёте, наконец.

— Но почему вы не сделали ни одной попытки вывезти хотя бы часть своих запасов? — Воспользовавшись паузой, задал я вопрос, который не давал мне покоя. — Или, все же попытки связаться резидентурой западных стран все же были?

— Ну я же не дурак, — Митрохин, выплеснув эмоции, снова заговорил спокойно. — Я бы давно уже сбежал. Со своим архивом. С частью его. Потом бы вывезли остальное. Вы что, думаете, я трус? Нет. Я сначала хотел в круиз вокруг Европы поехать и там остаться, даже путевку купил. И даже разрешение на выезд получил. Кинули, как подачку. Потом на ездил на Сахалин, думал в Японию переправиться. Там недалеко. Стоял на берегу пролива Лаперуза, смотрел вдаль и думал. Ну уеду я, ну устроюсь там хорошо, а жена? А ребенок? Что с ними будет? Они же без меня погибнут тут. А здесь… здесь дослужился бы до пенсии, ну может майора бы дали. Потом всунули бы в руки дохлый букетик, сказали бы, мол, Василий Никитич, мы вас никогда не забудем, и вытолкали бы за дверь. Двери бы не успели закрыться, как меня забыли бы.

Он замолчал. Газиз и Карпов стояли, словно оглушенные этой исповедью. Соколов оказался более толстокожим.

— Уводить задержанного? — спросил он.

— Уводи, Андрей. И скажи, чтобы криминалисты и понятые спустились сюда.

Он подтолкнул Митрохина к лестнице, архивариус обернулся и прокричал:

— Я дождусь своего часа! Клянусь, что дождусь!

Я с жалостью смотрел на Митрохина и подумал: «Не в этой жизни, Вася. Не в этой жизни»…

Глава 25

Я забрал у Газиза диктофон и, оставив их с Даней работать с понятыми, поднялся по лестнице. Карпов шел за мной.

Мы прошли в большую комнату, где стоял такой же массивный двухтумбовый стол, как и в квартире архивариуса, и на его даче.

— Предлагаю написать явку с повинной, — я смотрел на Митрохина и не узнавал его. Сейчас передо мной был абсолютно сломленный, опустошенный человек. Будто не он только что кричал, что дождется своего часа.

Я кивнул Соколову. Андрей снял наручники с архивариуса и встал рядом. Карпов подвинул к столу второй стул, сел, достал из своей папки лист бумаги и авторучку.

— Я своей, привычнее, — Митрохин взял из стакана с авторучками одну и начал писать.

Все. Теперь Цвигун может быть спокоен, его репутации ничего не угрожает. Но, если я не ошибаюсь в ситуации, он сейчас сломлен не хуже оболгавшего его Митрохина. Брежнев не любит рисковать, да он и не стал, сразу приняв решение о выходе Цвигуна на пенсию.

Я вышел из дома. Солнце светило ярко, обещая тепло. Конечно, будут еще и заморозки, и холод не сразу отступит, но весна не за горами.

Прошел к машине, сел и некоторое время смотрел на телефон. Потом набрал Удилова.

— Вадим Николаевич, — начал я, но он перебил меня:

— Наконец-то соизволили объявиться, Владимир Тимофеевич!

Я понимал, что Удилов раздражен, что он вряд ли смог прикорнуть хотя бы на полчаса при том объеме работы, который свалился на него с моей подачи.

— Что там у вас?

— У нас вам аврал и цейтнот, — ответил в тон ему. — Нужна команда специалистов, своими силами архив Митрохина не вывезем.