Спасти СССР. Реализация (СИ) - Большаков Валерий Петрович

Добрых полчаса мы втроем разбирали суровую, траурную тему, пока не вышли на стрежень интервью, не подобрались к Великой теореме Ферма. Голованов, бедный, аж извелся весь…

— Всего за каких-то два года, Андрей, — восхитился Ярослав Кириллович, — вы полностью раскрыли свой талант математика!

— Ну, надеюсь, — вставил я со скользящей улыбкой, — что еще не полностью. Хочется думать, что теорема Ферма — моя первая серьезная проблема, но не последняя. Зря я, что ли, грыз гранит? Ну, а если серьезно… Понимаете, я с самого начала не занимался стихийно тем, что попадает под руку, а очертил себе достаточно узкий круг математических интересов и сосредоточил свои усилия на такой области, где можно было бы чувствовать себя полным хозяином… в смысле полного владения всем, что в данной области известно. Сейчас же меня влечет иная позиция, а именно: браться за всё то, что с чисто субъективной точки зрения кажется наиболее существенным и интересным в математике вообще.

— Оч-чень, очень любопытно… — затянул Биленкин, яростно терзая окладистую бороду. — В двух словах, что такое, вообще, теорема Ферма?

— В двух слова-ах… — я задумался. — Самое забавное, на мой взгляд, заключается в том, что Великая теорема Ферма с виду очень проста. Она построена на известнейшей теореме Пифагора. Помните? А-квадрат плюс бэ-квадрат равно цэ-квадрат. То есть, в любом прямоугольном треугольнике квадрат, построенный на гипотенузе, равен сумме квадратов, построенных на катетах. Вам любой школьник ее решит. Допустим, катеты равны трем и четырем, а гипотенуза — пяти. Тогда квадраты катетов — это девять и шестнадцать, в сумме — двадцать пять. Получаем квадрат гипотенузы! Просто? Так вот. Пьер Ферма еще триста с лишним лет тому назад сформулировал свою теорему, которая утверждала, что то же самое уравнение, если только степень представить любым натуральным числом больше двух, не имеет натуральных решений «а», «бэ» и «цэ». И вот тут-то и начинается подвох! Ведь доказать нужно не наличие чего-то там, а наоборот, отсутствие! Отсутствие решений. А как это докажешь? Взять, и заявить: «Я не нашел решений данного уравнения!»? Так, может, ты плохо искал? А вдруг они есть? Сам Ферма опубликовал доказательство лишь для «n», равного четырем. Эйлер, полтора века спустя, доказал теорему для случая, когда «n» равно трем. Дирихле и Лежандр — для «n», равному пяти, а Ламе — для «n», равному семи. Некоторые математики пытались решить эту невероятно сложную задачу от обратного, доказывая, что сама теорема не верна. Для этого было необходимо и достаточно привести всего лишь один пример: вот три числа, одно в кубе плюс второе в кубе — равно третьему в кубе. И они искали такие тройки чисел, но безуспешно. И никакие, даже самые мощные и быстрые ЭВМ никогда не смогли бы ни проверить теорему Ферма, ни опровергнуть ее, ведь все переменные этого простенького на вид уравнения, включая и показатели степени, могут возрастать до бесконечности… — Я передохнул, и продолжил, водя ладонью по истертой кожаной обивке столешницы. — Полное доказательство для всех случаев заняло сто тридцать страниц, поэтому объяснить в двух словах просто не получится. Скажу только, что решить задачу помогла другая теорема — о модулярности. «Каждой эллиптической кривой соответствует определенная модулярная форма. Всякая эллиптическая кривая с рациональными коэффициентами является модулярной» — это утверждение впервые высказал Ютака Танияма. Пару лет спустя, вместе с Горо Симурой… или Шимурой, как угодно… он немного уточнил формулировку. Так вот. Сначала я предположил, что, если теорема Ферма неверна, то эллиптическая кривая не может быть модулярной, что противоречит гипотезе Таниямы. Иными словами, я показал, что Последняя теорема Ферма является следствием гипотезы Таниямы! Понимаете? Затем мне удалось доказать особый случай теоремы Таниямы-Шимуры — случай полустабильных эллиптических кривых — которого было достаточно для решения Великой теоремы Ферма, а уже потом справился и с остальными, неполустабильными случаями… — Моя ладонь шлепнула по столу. — Всё.

На пять ударов сердца в комитете комсомола зависла тишина…

Вторник, 20 февраля. Утро

Ленинград, наб. Обводного канала

Софи любила буднее утро перед работой. Суета и текучка начнутся потом, напрягая и расшатывая нервы, а пока в поликлинике еще можно застать стоялую ночную тишину — больные не теснятся у кабинетов, не гудит коридор, уводящий в больничное крыло, да и не все врачи явились исполнять клятву Гиппократа. Хорошо…

Дома, встав по будильнику, ты быстро приводишь себя в порядок, наскоро завтракаешь, кофе допиваешь на ходу, бросаешь «Пока!» Томочке, бежишь к метро, торопишься, спешишь…

И вот ты на месте. Можно отдышаться. Остановиться на минутку, угомонить суматошные мысли… Лидка из процедурного тратит истекающие минуты покоя на бутерброд с чаем…

Софи мягко улыбнулась. Не-ет… Лучше просто побыть наедине с собой, прочувствовать, как незримая стрелка внутренних весов подрагивает, успокаиваясь…

«Илюша!» — всплыло в памяти, грея и радуя.

Молодой хирург вначале показался ей надменным выскочкой, этаким патрицием, свысока поглядывавшим на медицинский плебс. Кумушки в ординаторской живо вычислили и классифицировали Ганшина.

Перспективный. Разведенный. Отец — профессор ВМА, мать — доктор наук в ГИПХ. Детей нет. Живет один, в трехкомнатной. В отдельной! В центре!

Софи улыбнулась, вспоминая, каким холодом, каким антарктическим льдом наполнялся ее взгляд при встрече с Ильей, пока…

Пока она не заметила, что кандидат медицинских наук нарочно выискивает возможности лишний раз увидеться с нею. Ну, хотя бы пройти мимо в коридоре… А уж как он сиял тогда, на выезде, оказавшись с нею в одной карете «скорой помощи»!

В тот самый день они чудом спасли раненого деда, прошедшего всю войну, от Москвы до Берлина, и угодившего под машину на старости лет.

Выйдя из операционной, Илья даже осунулся, сник, умаявшись от исключительного напряжения. Именно тогда Софи впервые пожалела этого большого, неуверенного в себе мальчишку в белом халате, краплёным чужой кровью.

Она ни слова не сказала Ганшину, не улыбнулась даже. Просто оказалась рядом, замешкавшись на минутку, а он робко вымолвил:

«Не уходите, пожалуйста…»

«Что? — не поняла Софи, вздергивая бровки. — Почему?»

«Потому что я люблю вас! — выпалил „надменный патриций“, бледнея, и заспешил, глядя с отчаянной мольбой. — Сам не верил в подобное, но… Как только увидел вас, влюбился сразу! И никто мне больше не нужен на всем белом свете… Я не хочу без вас, и не могу. Вижу вас — и мне радость! А выходные, которым, бывало, радовался прежде, я теперь ненавижу просто! Они тянутся и тянутся, разлучая с вами, до самого утра понедельника…»

Илья говорил и говорил, взглядывая с пугливым обожанием, а Софи слушала и слушала, краснея от удовольствия и поражаясь самой себе. Неужели в ее душе еще осталось местечко для амурных бдений? И тяжкая опаска обмануться тает, как утрешний туман на солнце?

А вдруг та самая заря настаёт? Любая девушка ожидает её, да не каждую согреют зоревые лучи…

Ёлгина, готовая стать Ганшиной, с приятностью потянулась, будто и впрямь застигнутая рассветом. Улыбнулась ласково, вспоминая, как завидовала «Мелкой». Тома любит своего Андрюшу самозабвенно, со всем пылом расцветающей юности. Она подчиняется ему с восторгом, и Софи с тоскливым замиранием следила, как «Буратина» сдерживает слова и руки, боясь ступить за край. Ведь для него, для него одного у Томы нет запретов и сняты все табу…

«Андрей — большой молодец…» — уважительно подумала Ёлгина.

Его тянуло к ней, это чувствовалось, буквально витало в воздухе, и были, были моменты, когда Андрюшка, явив расхлябанность души, свойственную всем половозрелым особям мужеска полу, легко мог переступить через стыд, а она бы ему не отказала… Но Дюша удержался на краю.

И теперь ее житейские горизонты ясны, не замутненные полуправдой, и она, как Тома, ждет будущее с восторженным, плохо сдерживаемым ликованием и счастливым трепетом.