— Ты прав, — кивнул Рощупкин.
— Как там дела в Кентукки? Савелий справляется? — перевёл я тему разговора.
— Да. Первые машины пойдут в Чикаго уже через неделю.
— Хорошо. Позвоню Аль-Капоне и предупрежу его ещё раз. Чтобы не было лишних вопросов: куда идут грузовики. А то подумает, что это какие-то конкуренты… Сосредоточься на радиозаводе. Сезонный фестиваль в Атлантик-Сити уже близко.
— Большие радиоустановки уже скоро закончат. Одну отдадут завтра. И она будет стоять в Центральном парке под навесом. А кого посадить болтуном? — вдруг спросил Мишка.
— В смысле? — опешил я.
— Ну кто-то же должен вести передачи на радио, как ты говорил.
Оп-па! А об этом-то я и не подумал…
— Пусть Давид устроит прослушивания. На мужской и женский голос. А там дальше видно будет.
Ко мне подошёл официант и склонился надо мной:
— Вы — мистер Соколов?
— Да.
— Вас зовут к телефону. Просили передать следующее: «Звоним из офиса. Дело срочное».
— Сейчас…
Выкупить, что ли, это кафе? Мы здесь часто собираемся. Удобное место и для меня, и для моей охраны. Все подъезды и чёрный ход очень хорошо контролируются. А иногда приятнее собираться и обсуждать дела именно тут, а не в офисе, который постепенно превратился в крепость.
— Слушаю! — бросил я в трубку.
— Звонил шериф. Он очень хочет встретиться…
Ну что же. Можно и встретиться с Фэллоном. Прозондировать почву. Раз в Аунего всё идёт как надо. Если бы я знал, как жестоко ошибаюсь…
* * *
Аунего. Дом сенатора Билла Хотфилда.
— Что ты наделал? — орал конгрессмен, мечась по большому залу, как волк в клетке. Он хватал вещи и бросал их в чемодан.
— А что ты предлагаешь? Пустить этих грязных журналюг сюда, под сень истинной веры? — спокойно задал ему вопрос Пророк, восседая в кресле.
— Мне звонили мои компаньоны из Оклахомы. Они следят за новостями! Меня отстранили от дел. И начали расследование! Если бы я сейчас был в Вашингтоне, то уже попал бы на допрос! — кипел сенатор. Нужно бежать! И спалить мои документы к чертям!
— Зачем? — чёрные глаза проповедника следили за Биллом, расхаживающим взад и вперёд по богатому ковру.
— Как зачем? Здесь все бумаги… Всё по рудникам в горах. Вся бухгалтерия. Если за это возьмётся экономическая служба, нам конец! Они узна́ют, что мы уже давно разрабатываем копи на землях мохоков. И поймут, что я проталкивал законопроект об опекунстве только для того, чтобы всё это легализовать! Алонзо не отвечает на звонки. Когда я говорил с ним в последний раз, его вызывали на коллегию судей.
— Успокойся, Билл. Возьми себя в руки, — Пророк устало прижал пальцы к вискам и скривился. У него снова начиналась страшная мигрень.
— Ты дал указание шерифу обороняться? Его люди открыли огонь по репортёрам!
— Всего лишь постреляли у них над головами. Чтобы те и не смели ступать на эту землю.
— Скоро здесь будет вся полиция штата! Агенты бюро расследований! Ты будешь с ними воевать?
— А что ты предлагаешь, Билл? — свернул глазами проповедник и сенатор невольно отвёл взгляд.
— Пусти репортёров. Сделай вид, что всё в порядке! — сказал он.
— Пустить сюда цивилизацию? Ты сам сказал: за репортёрами приедет полиция. Мне самому пригласить в дом божий этих грязных еретиков? Чтобы они начали сбивать мою паству с истинного пути?
— Нужно уничтожить все бумаги!
— Пожалуйста. Мне они не нужны.
— И бежать отсюда! Пока не стало поздно!
— Беги! — усмехнулся Пророк.
— Да ты слышишь меня⁈
Конгрессмен вдруг остановился посреди комнаты. Его глаза округлились:
— Тебе никогда и не нужны были эти шахты и земли, Шульц!
Пророк скривился от нового приступа боли и тяжело вздохнул. А сенатор подошёл к нему, и тыкнул пальцем прямо в лицо, не решаясь всё же прикоснуться к проповеднику:
— Тогда зачем ты помогал мне? Ради этого «Ковчега»? Чтобы я отдал тебе этих людей? Ты — исчадие ада, Шульц!
Пророк неожиданно звонко рассмеялся:
— Ты жалок, Билл! Когда ты согласился на моё предложение, ты просто видел в этих людях средство достижения своих целей. И тебе казалось абсолютно нормальным отдать их мне, чтобы я вознёс их души к небесам! Ты согласился на «Ковчег» для МОЕЙ общины из жадности. А сейчас, когда это потеряло для тебя смысл, когда ты понял, что не получишь своих денег, ты вдруг взялся судить меня? Кого? Меня?
Проповедник медленно встал с кресла во весь свой рост. Он оказался на голову выше конгрессмена. Его голос звучал как раскаты грома:
— Ты просто грязное орудие. Я взял на себя тяжкий грех. Грех общения с тобой. Грех пожатия твоей руки. Лишь потому, что МОЯ община должна была жить, есть и работать, пока они не станут готовы вознестись со мной!
— Долбаный фанатик! — отшатнулся от него Хотфилд.
По спине сенатора пробежали мурашки. Чёрные глаза Пророка сверлили его, завораживая какой-то дьявольской неумолимой силой. Он опять быстро отвёл взгляд и затараторил:
— Я уезжаю. Прямо сейчас! Пока ещё есть возможность. Оставайся здесь, Шульц! Со своими идиотами, верящими тебе! Подумай, как быстро они начнут задавать вопросы, когда полиция начнёт совать им под нос эти газеты? А ведь каждый пятый мужчина тут участвовал в убийстве мохока! Мои связи в Оклахоме передали, что уже даже «Нью-Йорк. Таймс» взялось топить меня! Гардинг, будь он неладен, уцепился за это дело, как бульдог. И уж он-то не упустит такой шанс перед выборами!
Проповедник нахмурился.
— Я сам им расскажу! — злорадно прорычал в сердцах сенатор, открывая резное деревянное бюро с документами, — Твоим идиотам. И пойдут слухи. Будь ты проклят, Шульц! Или, может быть, сказать газетам, что ты оболванил и меня? Загипнотизировал! Нет… не поверят… Оставайся здесь…
Глухой удар слабо разнёсся по залу. Конгрессмен Билл Хотфилд, вытаращив глаза, застыл на месте. А затем медленно завалился набок, рухнув на свой же чемодан. Позади него стоял Пророк, держа в руках кочергу для камина.
Он воздел очи вверх и кротко прошептал:
— Пора принять тебе сынов и дочерей своих в Ковчеге, что единой могилой нам станет. Во имя искупления грехов наших…
* * *
Окрестности Аунего.
Четыре машины полиции, чуть ли не утопая в снегу, подъехали и остановились около припорошённых «Бьюиков». Из первой вылез лейтенант в форменном полушубке округа и поспешил к кучке людей, сбившихся вместе:
— Вы кто такие?
— Мы — репортёры из «Геральд».
— А мы из «Таймс»…
Начальник полицейских недовольно хмыкнул. Его и так направили сюда из самого Нью-Йорка в качестве «авангарда». А тут ещё и газетчики будут путаться под ногами. Он процедил:
— Что вам здесь надо?
— Мы приехали за материалом, а по нам открыли огонь! Одна пуля угодила в фару. Мы тут же отъехали обратно.
— Огонь? — вытянулось лицо лейтенанта.
— Да.
— Да что тут происходит? Так! В сторону! Парни, за мной! Нужно разобраться во всём. Гражданские — ждать здесь, — обрубил он, видя, что журналисты оживились и потянулись было за ним.
— Местные запрещают заходить за красные флажки! — быстро проговорили репортёры.
— Какие ещё флажки?
— Условная граница. Вы увидите.
Полицейские машины спустились со склона и почти докатили до Аунего. Лейтенант заметил, как посреди поля перед общиной слегка треплется на ветру небольшое красное полотнище. Он остановил машину, не доезжая до «границы». Вышел из неё, на ходу доставая оружие. Осмотрелся.
— Эй там! Не стрелять! Полиция!
Ответом была тишина. Так продолжалось минут пять. Наконец, лейтенант, внимательно изучивший все окна и чердачные проёмы, выходившие на эту часть долины, решил двинуться вперёд. Он сделал несколько шагов к флажку.
Выстрел отразился эхом по долине. Пуля взвизгнула над головой.
Копы, что стояли рядом со своими машинами, тут же бросились в снег или попрятались за открытыми дверцами авто.
