— Тебе какой? — Я довольно улыбнулась. — На уровне клеток? Тканей? Органов? Систем органов? Или…
Иногда я не выдерживала… и проговаривалась.
— Откуда ты все это знаешь? — таращился Матвей. — Ладно, убедила.
Я отговаривалась тем, что увлекаюсь биологией лет с пяти. Попался в мои загребущие ручки медицинский учебник… и понеслось. Я же правнучка врача, учителя Николая Петровича. Значит, это звучит правдоподобно.
Правда, об энергетических телах и особенностях их восстановления я ничего не знала, но Матвей не придавал этому значения.
— У обычного человека энергетическое тело обычное, — объяснял он. — И восстанавливается одновременно с физиологическими процессами. У одаренных каналы сложнее, видов энергии больше, и для восстановления правильной работы нужно время. Вот нас с тобой залатали, мы выглядим здоровыми, чувствуем себя здоровыми, а наш дар пока… э-э-э… хромой. Николай Петрович следит за тем, как циркулирует сила, поправляет кое-где, если нужно. Потому и не выписывает.
Яра не считалась одаренной. Ее способности к магии были слабыми, едва натягивало на единичку, по местным меркам силы. Насколько я успела понять, степеней всего десять, и все, что ниже трех всерьез не воспринимается. От трех до пяти — средние показатели, от пяти до семи — высокие. Все, что за семеркой — высший класс.
У Николая Петровича, к слову, десятая степень. Или уровень, это одно и то же.
Одаренный ребенок или нет, становится понятно примерно между пятым и седьмым годами жизни. Полагаю, к единичке Яры добавились мои собственные силы, и не сразу, потому Николай Петрович и заметил «дисбаланс» только на вторые сутки после того, как я поступила в отделение.
Из-за возраста и пережитого стресса он решил, что это позднее пробуждение дара. Но о степени говорить отказывался.
— Вот восстановится полностью, тогда и можно будет измерить. И, заодно, понять, будет ли дар усиливаться.
Еще одна особенность: дар можно развить, но не всякий. Матвей вот хвастался, что у него пятерка с потенциалом. У Яры же была предельная единица.
В день выписки я узнала, что у меня предельная четверка.
— Неплохо. И даже хорошо! — радовался Николай Петрович. — С четверкой ты сможешь выучиться, например, на зельевара. Очень достойная профессия.
И чем она отличается от фармацевта? Те же яйца, только в профиль. Да, я смогу использовать свою силу открыто, без страха быть наказанной. Но как мне это поможет вернуть доброе имя отца? Ответ очевиден. Никак.
— С четверкой тебя переведут в другой приют, — пообещал Николай Петрович. — Для одаренных детей.
О том, чтобы забрать меня в свою семью, он больше не заговаривал. То ли передумал, то ли ведьма-жена его не поддержала, то ли следователь оказался прав, и связываться с дочерью преступника попросту опасно.
Я так и не узнала, какое преступление совершил мой отец. Расспрашивать открыто опасалась. И даже смалодушничала, когда Матвей поинтересовался, какой род меня опекает.
— Я сирота, — ответила я. — Не знаю, кто мои родители.
— У тебя дар, хоть и слабый, — сказал он. — Значит, мать или отец из аристократов.
— У простолюдинов не бывает дара?
— Очень редко, — признался Матвей. — И, скорее всего, именно у бастардов. Исследование не проводили, но… так говорят.
Я ушла из больницы, не попрощавшись с Матвеем. Зачем, если я его больше не увижу? Он и жил не в Москве, а в Санкт-Петербурге. Сюда он приезжал с дедом на каникулах. Да хватало и того, что он княжич, а я — никто. Между нами пропасть.
Николай Петрович пообещал навещать меня в приюте. И поторопить перевод. Но…
Дать отпор тем, кому не давал покоя сам факт моего существования, придется самой. Я больше не буду девочкой для битья.
Встретили меня настороженно. Лучше бы равнодушно, но я чувствовала на себе взгляды, полные страха и ненависти. Стоило обернуться — и все отворачивались. Они боялись, что я видела их лица. Боялись и ненавидели. И ждали, не начну ли я говорить. Не укажу ли пальцем на обидчиков.
Ко мне подошла только Соня.
— Я… рада, что ты вернулась, — выдавила она.
Теперь мне хватало жизненного опыта, чтобы понять: Соню сломали. Она слишком слабая и зависимая, чтобы иметь свое мнение. Старшие дождались, когда мы сойдемся, а потом ей отвели роль доносчицы, а мне — жертвы. Как жертва, я, безусловно, удобнее.
— Я ничего не помню, — сказала я. — Даже тебя.
Отстанут ли от меня хоть ненадолго, узнав о потере памяти? Я надеялась провести спокойно хотя бы несколько дней.
— Покажешь, где моя кровать? — предложила я Соне.
Это я помнила смутно, потому боялась ошибиться.
Она кивнула, к кровати отвела. И, воспользовавшись тем, что в спальне никого не было, схватила меня за руку.
— Яра, давай сбежим! Я ключи стащила. Анна Гавриловна искала, ругалась, но не нашла. Никто не знает, что ключи у меня, я их хорошо спрятала. Давай сбежим!
— Куда? — спросила я, отцепляясь от Сони. — Куда бежать? Где-то будет лучше, чем здесь? И далеко мы убежим… без денег?
Почему-то казалось, что меня провоцируют на побег. Хотят подстроить очередной «несчастный» случай? Чтобы как с сараем? «Не мы его подожгли, он сам загорелся».
— Яра-а-а… — Соня заплакала. — И зачем ты вернула-а-ась…
— Скажи им, что я ничего не помню. Это правда. А насчет побега… подумаю.
Я в упор смотрела на Соню, и она смутилась, спрятала взгляд. Я попала в точку, но все еще не представляла, как буду выкручиваться. Не спать всю ночь? Допустим, один раз получится. Но я не могу вечно обходиться без сна. Знать бы, кто воду мутит! А Сонька не скажет, их она боится сильнее, чем меня.
Пережить первую ночь мне помог Матвей.
Когда сказали, что ко мне пришли, я ожидала увидеть Николая Петровича. Но в гостевой меня встретил Матвей.
— Ты ушла, не попрощавшись! — заявил он в лоб.
— Княжич, ты меня пугаешь. — Я не лукавила, произнося эти слова. — Я понимаю разницу между тобой и мной. А тебе нужно было убедиться? Ну, смотри.
Я покрутилась на месте, демонстрируя серую одежду из грубой ткани. Приютскую одежду. Отличительный признак нищих детей.
— Зачем ты так… — поморщился он.
— А как надо? Сделать вид, что мы друзья? Письмами обмениваться? Ездить друг к другу в гости на каникулы?
— Дедушка сказал, что ты не обрадуешься, если я тебя навещу, — кивнул он.
— Он прав, — огрызнулась я. — Чему радоваться? Поводу для зависти? Или ты думаешь, я сама себя избила?
Я говорила с ним не как маленькая девочка, но он этого не замечал.
— А я подарки принес. Для всех. Чтобы тебя не обижали, — сказал Матвей.
И я закрыла рот. Серьезно? Я ему… нравлюсь, что ли?..
Матвей поманил меня пальцем, словно хотел доверить какой-то секрет. А я настолько опешила, что шагнула к нему, не задумываясь. Он и шепнул… на ухо:
— Ты только не придумывай ничего. Это я дедушку задобрить пытаюсь.
— Зачем? — выдохнула я.
— Он меня за дерево выдрать пообещал. А он обещания держит. Вот и веду себя… хорошо. Может, меньше достанется.
И опять снисходительная усмешка в глазах. Нет, я отказываюсь его понимать. Он, видать, сам головой хорошо приложился, когда с дерева летел. Вот и ведет себя странно.
— Благодарю за все, ваше сиятельство, — произнесла я, отстраняясь. — За спасение, за помощь, за участие. Прощайте.
— Эй, погоди, — окликнул меня Матвей.
— Чего еще⁈
— «Ваше сиятельство» — так к князьям обращаются. К графам, баронам. А ко мне — нет. Учи этикет, Яра. Пригодится.
Он подмигнул мне и ушел.
А подарки, что он принес для девочек, и подарили мне спокойную ночь. Конфетами нас не баловали, а тут каждая получила по большому кульку со сладостями: конфетами, печеньем, мармеладом, зефиром, пастилой. А еще в столовой поставили огромный таз с румяными яблоками и такой же — с мандаринами. Тоже для всех.
Анна Гавриловна объявила, от кого подарки. И добавила, что княжич Шереметев — мой знакомый.
