*Варяги…* — промелькнуло в голове Игоря, пока он, лежа на спине, отчаянно пытался вдохнуть и осознать масштаб нового несчастья.
Он не видел в их глазах той дикой, хищной злобы или азарта, что были у тех троих. Их взгляды, скользнувшие по нему, были холодны, расчетливы и до глубины души безразличны. Он был для них не личным врагом и не желанной добычей. Он был… объектом. Непонятной, но малозначимой проблемой, которую нужно было решить по мере поступления.
Один из них, молодой парень с густой, рыжей, как медь, бородой, наступил ему коленом на грудь, придавив к земле с такой силой, что у Игоря снова перехватило дыхание. Двое других, молча и ловко, схватили его за руки. Он инстинктивно попытался вырваться, дернулся, но его ослабевшие, измотанные долгой дорогой мышцы не слушались, движение получилось жалким и беспомощным. Это было унизительно и бесполезно. Ему скрутили руки за спиной сыромятным кожаным ремнем, затянув узлом так туго, что пальцы почти сразу начали неметь и покалывать, как будто их усеяли тысячами иголок.
Игорь лежал на спине, глядя в высокое, безоблачное, безразличное небо, и слушал, как они переговариваются короткими, отрывистыми фразами. Их речь была совсем иной — гортанной, с жесткими, раскатистыми согласными, резавшими слух. Ничего общего с певучими, хоть и дикими для его уха, звуками славянского наречия. Но и в этой речи его мозг, лихорадочно цепляясь за соломинки, улавливал отдаленные, искаженные, но знакомые корни. Что-то общее с… нет, не с русским. Со скандинавскими языками. С тем, что он слышал в документальных фильмах, в туристических поездках.
К нему, отодвинув одного из своих людей, подошел еще один человек. Старше других, лет сорока, с лицом, испещренным шрамами, самый заметный из которых бледной полосой рассекал левую бровь, и спокойными, внимательными, пронзительными глазами цвета холодного моря. Его светлые, с проседью волосы были туго заплетены в толстую, аккуратную косу. На нем была короткая, но добротная кольчуга, на поясе — меч в простых, но явно качественных ножнах. Он не произнес ни слова, лишь медленно, с ног до головы, обошел лежащего Игоря, изучая его с холодным, аналитическим интересом. Его взгляд, тяжелый и оценивающий, скользнул по грязному, нелепому оранжевому комбинезону, задержался на странных блестящих молниях, на порванном рукаве, на липучках карманов.
— Хергрир, — сказал один из варягов, указывая на Игоря коротким кивком. — Шта? (Что?)
Тот, Хергрир, молча, почти незаметно кивнул, не отрывая взгляда от пленника. Он сделал короткий, отточенный жест рукой.
Рыжебородый варяг немедленно приступил к обыску. Его движения были быстрыми, профессиональными, без лишней суеты. Он методично вытряхнул содержимое всех карманов комбинезона. Мертвый, черный прямоугольник телефона с глухим стуком упал на траву. Варяг поднял его, повертел в мощной, покрытой шрамами ладони, постучал толстым пальцем по не реагирующему экрану, пожал плечами с выражением полного недоумения и с силой отшвырнул прочь, в густые заросли папоротника. Потом его пальцы нащупали во внутреннем кармане, у самого сердца Игоря, два твердых предмета — зажигалку и складной нож.
Он протянул их Хергриру.
Тот принял находки, и его бесстрастное, как маска, выражение лица наконец-то изменилось. Тонкие брови чуть приподнялись, выдавая искру живого интереса. Сначала он изучил нож. Повертел в руках, ощутив его вес и баланс, нашел флажок и щелкнул им, открывая и закрывая лезвие с характерным, уверенным щелчком. Он провел подушечкой большого пальца по идеально ровной, полированной стали, по острой, как бритва, кромке, чуть не порезавшись. На его лице появилось что-то вроде уважительного, даже потрясенного недоумения. Такую безупречную работу по металлу, такую твердость и остроту он явно видел впервые в жизни.
Потом он взял зажигалку. Потряс ее, прислушался к таинственному плеску жидкости внутри. Попытался открыть — не получилось, крышка была тугой. Игорь, лежа на земле с онемевшими руками, молча, сквозь полуприкрытые веки, наблюдал за ним. Хергрир повертел странный предмет еще раз, потом его большой, мозолистый палец интуитивно нашел колесико. Он чиркнул.
С сухим, хлопающим треском, невероятно громким в настороженной лесной тишине, вспыхнуло ровное, уверенное пламя.
Варяги, стоявшие вокруг, дружно, как по команде, отшатнулись. Раздались сдержанные, хриплые восклицания, полные того же самого суеверного страха, что Игорь видел в глазах славян. Даже Хергрир на мгновение замер, глядя на маленький, пляшущий огонек с тем же самым первобытным ужасом. Но в его глазах, в отличие от них, страх прожил недолго. Он быстро сменился жгучим, неподдельным, почти алчным интересом человека, столкнувшегося с необъяснимым, но практичным чудом. Он потушил пламя, снова чиркнул. Огонь послушно появился вновь. Это не было колдовством в их понимании. Это был инструмент. Непонятный, загадочный, непостижимый в своем устройстве, но инструмент. И как любой инструмент, он представлял ценность.
Он посмотрел на Игоря, и в его пронзительном, холодном взгляде появилась первая за все время тень уважения. Смутного, осторожного, выстраданного, но уважения. Он видел перед собой не просто странного бродягу в диковинных одеждах. Он видел носителя тайны.
Рыжебородый в это время нашел в другом кармане герметичный пакет с прессованными сухарями. Он вскрыл его своим ножом, понюхал, скривился с явным отвращением и, брезгливо поморщившись, швырнул прочь, в кусты.
— Дрянь какая-то, — буркнул он, вытирая руку о штанину.
Хергрир еще раз, окончательно, окинул Игоря оценивающим, тяжелым взглядом, словно взвешивая его на невидимых весах, затем коротко, отрывисто бросил, решая его судьбу:
— С ним. На ладью.
Его грубо подняли с земли и, не развязывая рук, поволкли прочь, к самому берегу. Игорь не сопротивлялся. В нем не осталось ни сил, ни воли для нового противостояния. Он лишь успел мельком увидеть то, что стало его новой реальностью: на песчаной отмели у воды стояла длинная, узкая, стремительная ладья, выдолбленная из огромного дубового ствола, с высоко загнутыми, словно лебединые шеи, носом и кормой. Ее борта были украшены резными, стилизованными узорами. Возле нее суетились другие варяги, грузили тюки с ценными мехами, бочки, вероятно, с провизией или медом.
Его втолкнули в ладью, и он тяжело рухнул на днище, среди пахнущих смолой канатов, связок стрел и вонючих, еще не выделанных шкур. Руки затекли и горели огнем, голова кружилась от голода, усталости и свалившегося на него одного за другим потрясений.
Он был в плену. Но его не убили сразу. Не ограбили до нитки и не бросили умирать в лесу. Его странные, ни на что не похожие вещи — порождение иной, непостижимой для этих людей эпохи — заинтересовали их предводителя. В этом был слабый, едва теплящийся, но все же луч надежды.
Это был не конец. Это была новая, неизвестная и, без сомнения, опасная глава в его борьбе за выживание. Игорь закрыл глаза, пытаясь игнорировать мерное, укачивающее раскачивание лодки на воде и тяжелый, густой запах дегтя, сырой кожи, пота и чего-то еще, металлического и соленого — запах чужих жизней, чужих путей. Он был жив. Он дышал. Пока что этого, как ни горько это было осознавать, было достаточно.
