Медведев. Пограничье (СИ) - "Гоблин - MeXXanik"

— Буду.

Я усмехнулся, немного лукаво:

— Ну тогда, может, будешь приезжать в гости? Ну хоть изредка. Хочу верить, что в княжестве всё-таки есть мосты, а не только болота и лодки с шестами.

Марина наигранно строго нахмурилась:

— И не мечтай. Я, конечно, тебя люблю, но сутки в дороге до Всевышним забытого городка — нет уж. Меня в такую глушь даже за вишневым пирогом не заманишь.

Я усмехнулся, отставил пустую чашку на блюдце. Молча встал, потянулся, словно разминался перед чем-то важным. Вздохнул и произнес:

— Жаль. Ладно, пойду собираться.

Она ответила не сразу. Только немного опустила голову и чуть скривилась в усмешке. Но в этой усмешке была грусть. Такая, которую прячут, чтобы не выглядеть слишком чувствительной. Я заметил, как дрогнули уголки её губ. А взгляд стал чуть рассеянным. Пальцы продолжали держать ложку, но уже без цели, а просто чтобы не оставлять руки пустыми.

Я не стал ничего добавлять. Просто неторопливо направился к лестнице. И молча поднялся в пахнущую чистым льном и мелом комнату, где всё уже было готово к отбытию в ссылку. Гаврила, как всегда, сделал все без шума и вопросов. Точно в срок.

У дверей стояли два чемодана, тёмных, с укреплёнными уголками. Поверх чемоданов лежал аккуратно сложенный плащ и кожаная сумка, в которую обычно клали документы и вещи первой необходимости.

Гаврила стоял в центре помещения, глядя в окно. Заслышав меня, он обернулся и произнес:

— Арсений Сергеевич распорядился…

— Прощаться с ним у меня нет желания, — сказал я спокойно. — До Северска поеду поездом?

Гаврила слегка качнул головой, будто удивился самому вопросу:

— Не по рангу регенту ездить на поезде. Только самолёт или кортеж. Но, — он чуть замедлил речь, — в Северске нет аэропорта.

Я вздохнул тихо вздохнул и кивнул, начиная понимать, о чём говорила Марина. Сутки по дорогам, пусть даже и с кортежем, — это не утренняя прогулка по проспекту.

— Принято, — тихо сказал я.

Гаврила не стал больше ничего уточнять. Подхватил поклажу за ручки, легко, будто вещи почти ничего не весили, и направился к выходу. Я бросил последний взгляд на комнату — на подушки с ещё тёплыми вмятинами, на небрежно брошенный плед на кресле, на распахнутую створку шкафа — и молча пошёл следом.

Кортеж уже ждал у ворот. За кованой оградой особняка стояли три машины, все с чужими номерами, незнакомыми, без эмблем, без обозначений. Две первые были неброскими., чёрные, с матовыми боками и тонированными стёклами. Возле них стояли люди, по виду походили на дружинников. Но форма у них была странная. Не привычные, строгие костюмы, а нечто вроде курток со вставками и высокими воротниками и широкие штаны, заправленные в ботинки военного образца. Довершали наряд черные перчатки без пальцев. Бойцы что-то тихо обсуждали, переговаривались короткими фразами, и в их речи звучали слова, которые я не сразу распознал. Не нарочито грубые, но не из обычного лексикона. То ли профессиональный жаргон, то ли просто их манера говорить.

Я подошёл ближе, но даже тогда половина сказанного прошла мимо ушей — как будто они говорили вполголоса и не для меня.

Гаврила первым вышел за ворота, и едва его фигура показалась на улице, дружинники замолкли на полуслове. Переглянулись, а затем разом, будто по команде, обернулись в нашу сторону. Их взгляды легли на меня цепко, внимательно, но без враждебности. Скорее с тем молчаливым интересом, с которым люди оценивают того, с кем им теперь придётся ехать рядом. Затем, без суеты, они разошлись по машинам.

Третья машина стояла немного в стороне. Чёрная, с мягким глянцем, в два раза длиннее остальных. Очевидно, она была предназначена для регента. То есть, для меня.

Возле капота стоял водитель. Высокий, в аккуратно подогнанной форме. На груди был вышитый герб семьи. Он казался собранным: взгляд, стойка, даже то, как он держал руки, скрещенные за спиной. Но больше всего меня удивило другое.

Он был высокорожденным.

Такое чувствовалось сразу: по выправке, по тому, как он смотрел, не опуская глаз. Обычно на такие должности ставили бастардов или простолюдинов из тех, кто не задаёт лишних вопросов. А этот человек, судя по всему, был мне почти ровня. И служил по собственному выбору. Это настораживало.

Гаврила между тем подхватил мой чемодан, открыл багажник главной машины и, не торопясь, уложил поклажу внутрь. Потом обошёл машину и остановился рядом со мной.

— До встречи, Николай Арсеньевич, — сказал он негромко.

— До встречи, — ответил я и уже было потянулся к ручке задней двери, чтобы сесть в салон.

И тут за спиной прозвучал знакомый голос:

— Братец!

Я обернулся.

Марина почти бежала по дорожке от ворот — волосы в косах слегка выбились, легкое пальто она, кажется, накинула наспех. Щёки у неё были румяные от холодного воздуха или от спешки, а в глазах таилось всё сразу: обида, тревога и упрямство.

— Решил уехать не попрощавшись? — выдохнула она, и прежде чем я успел что-то ответить, обвила меня руками за шею и прижалась. Крепко. По-настоящему.

Я почувствовал, как её пальцы сжались у меня на спине, как вздох прервался на полуслове. Она стояла молча, не двигаясь, и только тихо, почти шёпотом, прошептала мне на ухо:

— Не сгинь там, в этих болотах. Пожалуйста.

Я не ответил сразу. Только поднял руку и погладил её по спине — осторожно, как в детстве, когда ей снился дурной сон.

Сейчас она уже не была ребёнком, но обнимала так же — крепко, с нажимом, будто могла удержать, если захочет.

Мы стояли неподвижно, прижавшись щекой к щеке, как будто время на секунду замерло между вдохом и выдохом. Воздух был прохладный, пахло пылью с дороги, листвой и чем-то домашним. Может быть, её духами, знакомыми с детства.

Марина не отпускала. Плечи её чуть дрожали, не от холода, а скорее от чего-то, что она не хотела показывать. Я не торопил. Просто стоял, пока она не отпустила сама.

Спустя несколько долгих секунд она с неохотой ослабила хватку. Сделала полшага назад, посмотрела на меня снизу вверх и, не говоря ни слова, быстро поцеловала в щёку. Лёгко, но так, что на коже остался едва ощутимый след.

Потом развернулась и направилась к особняку. Быстро, почти торопливо. Пальто развевалось сзади, волосы выбились из косичек. Она не обернулась. Ни разу. Просто шла — прямая, решительная, как будто если обернётся, то всё сорвётся с места.

Я стоял ещё мгновение, глядя ей вслед. Потом открыл заднюю дверь и сел в машину.

Салон был тихий, глухой, пах новой кожей и деревом. Кресло оказалось мягким, с плотной поддержкой под поясницей, обитое тёмной кожей без лишних швов. Я откинулся на спинку, положив ладони на колени.

Спереди, через зеркало заднего вида, на меня взглянул водитель. В глазах — ровное ожидание, ни суеты, ни вопросов.

— Едем, мастер регент? — уточнил он.

— Едем, — ответил я и прикрыл глаза. Веки налились тяжестью, и стало вдруг по-настоящему тихо.

Арсений Сергеевич медленно поднялся с кресла, опираясь ладонью о подлокотник. Движения были сдержанными, точными, как у человека, привыкшего контролировать каждое своё проявление — даже когда он один.

Он подошёл к окну и, не спеша, двумя пальцами отодвинул край тяжёлой шторы. Тотчас открылся вид на подъездную аллею.

Кортеж уже отъезжал от особняка. Машины одна за другой медленно катились по гравию, почти бесшумно, фары резали утренний свет. На крыше одной из машин едва заметно колыхался флажок.

Арсений Сергеевич смотрел, не моргая, как будто хотел зафиксировать в памяти этот момент — не из сентиментальности, а скорее для порядка. Затем пробормотал:

— Счастливого пути, Николай.

В голосе прозвучало облегчение пополам с усталостью.

Он на секунду задержался у окна, следя, как машины скрываются за воротами. Потом опустил штору, аккуратно разровнял складку и вернулся к креслу.

Сел не торопясь, положив руку на подлокотник, закинул ногу на ногу. Лицо оставалось спокойным, но в глубине взгляда мелькнула тень. Коротко. Как неуловимая догадка, что не всё в этой истории так надёжно, как хотелось бы.